– Здесь, Зинаида Андреевна. У вас все в порядке?

– Полотенце приготовил?

– У меня.

– Хорошо, – ухватившись рукой за борт ванны, она стала медленно подтягиваться. Я отвернулся, но и так знаю, что бы я увидел: распаренный неохватный валик бока в радужных пузырьках мыльной пены, унылый продавленный колокол груди (только не смотреть, только не смотреть), и ядреную, удивительно крепкую для такой старухи задницу.

– Я встаю, – голосом королевы, подзывающей свою свиту, возвестила она. Я вытянулся у нее за спиной с полотенцем на изготовку и деликатно подал ей руку, но она поднялась сама, опираясь на край ванны.

«Да, старыми-то любоваться – радости мало», – приговаривала мама, когда я жаловался, как противна Зинаида Андреевна, и произносила это так смачно и плотоядно, что делала мне только хуже.

Она завернула волосы в тюрбан из полотенца, оставив на свободе мясистые крупные уши, из которых не вынула серьги, и отерла ладонью мокрое лицо. Потом она долго вылавливала свои волосы в воде, приговаривая – вот еще волосик, держи, а то в сток уйдет. Я еле оторвал ее от ванны, убедив, что выловить волосы можно и потом, а простыть ей сейчас – это запросто. Медленно-медленно мы дошли до спальни (по дороге она пару раз сказала «что-то голова кружится»), и я помог ей опуститься на кровать. Она натянула на плечи, прямо поверх махровой простыни, халат и склонила голову на подушку. Натягивая толстые носки ей на ноги, я в который раз поразился, какой хитрой сетью красных прожилок и прожилочек покрыты ее ступни.

– Может, ты бы хотел выпить чаю… – сказала она. Зинаида Андреевна часто начинает просьбу с предположения. Данную фразу следовало понимать не в том смысле, что она жаждет напоить меня чаем, а так, что она хочет выпить его сама. Почему бы сразу не попросить – все равно ведь отказа не будет, – было выше моего понимания.

– Сейчас поставлю воду.

Не успел я наполнить жестяной чайник (бог знает по какой причине она наотрез отказывалась пить воду, подогретую в электрическом), как из комнаты раздалось:

– Сева!

– Что, Зинаида Андреевна?

– Подойди, пожалуйста.

– Я вас хорошо слышу. Говорите.

– Нет, подойди, не хочу кричать.

Я припечатал чайник к плите более энергично, чем требовалось для того, чтобы утвердить его на конфорке, и прошел в комнату.

– У меня, – интимно, почти шепотом, произнесла Зинаида Андреевна, – в шкафчике, в правой створке, лежат карамельки. «Медовые».

Сказала так, как будто у нее там сокровища несметные припрятаны.

– Принести?

– Если можно.

«Конечно, можно, Зинаида Андреевна, старая ты карга. Ни в чем тебе не будет отказу, и ты это прекрасно знаешь, но выкобениваешься тут со своими карамельками. Попросить меня, пока я был на кухне, ты, конечно же, не могла. Тебе до зарезу надо было, чтобы я вприпрыжку бежал к тебе и почтительно стоял во фрунт перед твоей старой задницей». Вслух же я сказал:

– Конечно, можно.

– Обожди, – окликнула она меня задумчиво, когда я стал удаляться.

– Да?

– И вот что еще, – она поманила меня пальцем и дождалась, пока я не склонился над ней, – гулять так гулять. Доставай и прянички. Угощу тебя.

«Неслыханная щедрость, Зинаида Андреевна. Особенно если учесть, что прянички эти – мои, в том смысле, что куплены мною. Угостит она меня, смотрите-ка».

Я достал и карамельки и прянички, вытряхнул и те и другие на блюдце и, лишь когда собрался разливать чай, обнаружил, что забыл включить под чайником газ.

Чертыхнувшись, я чиркнул спичкой и принялся ждать, когда закипит вода. Я сам уже закипал. Щека стала немного подергиваться, со стороны это наверняка не было заметно, но я уже чувствовал. «Успокойся, наплюй, не обращай внимания, – приказал я себе, – или опять придется есть таблетки».

Голубой кафель над плитой весь усеян мелкими, даже на вид твердыми каплями жира и исчиркан подтеками. Как она исхитряется изгваздать кухню буквально за считаные часы? Не прошло и трех дней с тех пор, как мать намыла тут все и вся, и вот пожалуйста – пятна повсюду. Ведь старуха, кроме чая, кажется, ничего себе не готовит. Что она делает тут такого, что даже на стенах появляется грязь? Я заглянул в холодильник, тихо исследовал его внутренности и извлек оттуда осклизлый уже кусок колбасы и еще какую-то мерзость, завернутую в кусок туалетной бумаги (заплесневелый бутерброд с сыром). Стараясь не греметь, поднял крышку ведра и выбросил все это. Нам нечего было противопоставить желанию Зинаиды Андреевны ни в коем случае ничего не выкидывать. Борьба, которую мы вели с ее испорченными продуктами, была подпольной.

– Сева?

– Сейчас-сейчас, не закипел еще.

– Как не закипел?

– Ну вот так. Газ я не зажег.

– А, ну я подожду, ничего (театральный вздох, который слышно и на кухне).

Наконец, когда я, нагруженный чашками, карамельками и пряничками, явился пред очи Зинаиды Андреевны, меня ждал сюрприз – она пожелала пить чай на кухне. Угроза подхватить простуду не испугала ее, и мы начали переход на кухню. Я вернул туда прянички и карамельки, чашки, чайник, а потом помог дойти и самой Зинаиде Андреевне. Из кухни она сгоняла меня в комнату всего-то один раз – чтобы я поменял ей тапочки, эти-де слишком скользкие. Когда я вернулся, она стояла у плиты и рассматривала что-то, что держала в руке. Казалось, из глаз ее вот-вот прольются слезы.

– Сева!

– Что вы вскочили, Зинаида Андреевна?

– Сева! Разве я сделала тебе что-то плохое? Обидела тебя? Ты скажи.

В руке она держала тот самый бутерброд, дрянь в салфеточке, который я пять минут назад выбросил. Я поразился тому, как быстро она догадалась, что я затеваю какую-то подлость на кухне. Прямо звериное чутье. Нужно же было ей полезть в ведро именно сейчас.

– О боже, Зинаида Андреевна! Это испортилось. Испортилось, вы понимаете? Давно и бесповоротно.

– Я положила в холодильник хлебушек с сыром, чтобы доесть потом. Не успела отвернуться – а он уже в ведре.

– Он был несвежий.

– Нормальный он был, Сева! Нормальный!

– На нем была плесень. – Я понимал, что она жаждет битвы, но не хотел доставить ей такого удовольствия, поэтому старался говорить спокойно.

– Где? То крошечное пятнышко? Я бы поскоблила, эка невидаль. Обычный сыр.

– У вас постоянные, вы простите меня, конечно, проблемы с пищеварением. Если бы я его не выбросил, вы бы потом маялись животом всю ночь.

Она прикрыла глаза рукой, демонстрируя, что против такого хамства она бессильна и сдается. Тихо всхлипывая, прошептала:

– Ты меня доводишь специально. Ты нарочно это делаешь. У меня давление. Я целыми днями мучаюсь. Вы все только и ждете…

Уже понимая, что мирного исхода не будет, я позволил себе повысить голос:

– Спасать от отравления, по-вашему, значит – «доводить»?

«Брось с ней пререкаться, не позволяй старой ведьме выбить тебя из колеи. Она ведь только и ждет, чтобы ты вышел из себя, заорал. Крови твоей ей захотелось».

Теперь она смотрела сквозь меня и, пожевывая сморщенными губами, грустно улыбалась, как будто видела что-то такое, чего не вижу я. «Все я про тебя знаю, голубчик, да просто молчу», – говорил ее вид.

У меня зазвонил телефон. Я вышел в коридор.

– Ну как там Зинаида, сыночек? – преувеличенно жизнерадостно спросила мама. – Все у вас хорошо?

– А то сама не знаешь – как.

– А ты с ней подипломатичнее, похитрее. Так, мол, и так, скажи, Зинаидочка Андреевна, мы к вам со всей душой. Она и растает.

– Когда будет твоя очередь с ней сидеть, ты ей все это и скажешь. Если ты забыла, то сейчас как раз твоя очередь. Но кто-то опять решил прогулять дежурство.

– Сыночек, ну что делать. Не могла вырваться с работы. Там все опять кувырком. Люди требуют свои заказы, а те еще не готовы!

– Я смотрю, на работе у тебя все кувырком, только когда нужно побыть с Зинаидой.

– Я и так уже на части разрываюсь. Ради вас с Лерой стараюсь. Ты знаешь. Доктор говорит, я себя не берегу. У вас, говорит, глаза даже хуже видеть стали.