Александр Яковлев

ГОЛОСА НАД РЕКОЙ

1. ПОДАРКИ... Конец ноября 1983 года...

Старшая дочь вернулась из Москвы, где она пробыла всю осень на курсах усовершенствования.

И вот она дома, в своем сибирском городе, и сегодня вечером все три ее родные семьи соберутся вместе на квартире родителей, и соберутся с одной, очень приятной целью: получить привезенные ею покупки и подарки.

Было решено: всех московских впечатлений и встреч, литературных и театральных новостей, вообще всего такого сейчас не касаться, а если уж начать об этом, так только в самом конце, за чаем, если, конечно, не сорвешься, не заговоришь вдруг, захлебываясь, сразу и обо всем, сбиваясь, перебивая себя, как это обычно и бывало с каждым, кто бы откуда ни возвращался, хотя всегда вот так же планировалось и распределялось: собраться всем вместе еще раз, специально - слушать. Ну а теперь, когда я так долго прожила в Москве - целых три месяца! - столько увидела, узнала удержись!..

Ведь я и "Мастера и Маргариту" посмотрела! Хоть весь спектакль простояла на ногах, но посмотрела! И по Цветаевским местам ездила! И на вечере Юнны Мориц была, а вечер вел Окуджава! И тут же исполняли свои песни Никитины!

Было забавно, что машину друзей, в которой я с ними ехала на этот вечер, заправляли у бензоколонки вслед за Окуджавой, а бензоколонка была прямо у дома, где я в Москве родилась, то есть прямо у монастыря, во 2-м Зачатьевском, который теперь как-то переименовали, но я забыла как. А монастырь...

Он здесь был в старые времена, но с той поры все так и называли это место монастырем.

От него остались маленькие домики под липами, теперь жилые - для обычных людей, и высокая стена, окружающая бывшую его территорию, в центре которой стояла сейчас большая кирпичная школа, в которой после войны жили мои родители, тогда студенты, мамина сестра с мужем и бабушка, преподававшая в этой школе, за что и получила в ней крохотную комнатку в директорской квартире на первом этаже.

В ней все и жили. В ней родилась и я, то есть сюда меня принесли через 7 дней из роддома, и я стала шестой в этой комнатенке. (За нашей стеной в этой же квартире тоже жила учительница - одна в огромной комнате.)

Я жила в деревянном чемодане отца, с которым он вернулся с войны. Чемодан стоял на табуретке, а крышка его была привязана к вбитому в стену гвоздю над ним.

Конечно, пока мы ожидали заправки, я на секунду сбегала к нашим дверям и окнам.

Потом мы ехали по Метростроевской и дальше - все время, как специально! - за Окуджавой, и потом уже оказалось, что Окуджава и мы ехали вообще в одно и то же место - на вечер Юнны Мориц!

А три родные ее семьи, это семья родителей - отец и мать, ее собственная - она, муж и 9-летний сын и семья младшей сестры, живущая с родителями - сестра с мужем и двухнедельная дочка, родившаяся как раз в отсутствии тетки, чего та не знала и была сейчас прямо потрясена. (Слава Богу, закупила все для ребенка!)

Вообще за три эти месяца произошло многое. Мать оставила, наконец, работу, перестала вести и "Свечу" - клуб медсестер, который она организовала и которым руководила 10 лет, родилась племянница - дело в том, что сестра родила преждевременно, потому и была такая новость, ну и самое главное - тяжело болел отец.

И хотя старшая дочь часто звонила из Москвы, о болезни отца ей не сказали (он заболел недели через две после ее отъезда).

Они вообще скрывали друг от друга всякие неприятности, если, конечно, это удавалось и если в сообщении их в данный момент не было какой-то особой нужды - щадили друг друга. О том, что сестра родила, сообщить просто не успели и теперь были рады: пусть хоть одна приятная новость будет, хотя, конечно, не очень-то приятно, что ребенок недоношен, и все же - все уже было позади, - все волнения, ожидания, страхи, да и девочка была славная.

Отец перенес инфаркт миокарда.

18 дней он пролежал дома, месяц - в больнице, а 24 дня провел в кардиосанатории.

Сейчас он еще не работал - нездоров был отец...

У него не только с сердцем было...

Сердце же у него болело давно, и давно надо было бросить курить, к тому же и гипертония была, хотя и не такая, чтобы, например, 250 на 150 и постоянно, как бывает у людей, но была, и были плохие сосуды на ногах пульс на них давно слабо прощупывался, часто в ходьбе приходилось останавливаться, а ноги мерзли всегда.

Впрочем, он считался практически здоровым.

Он был врачом.

Больные его любили, хотя он бывал иной раз грубоват, но они не чувствовали это и любили его, и чувствовали одну лишь свойскость.

А на обходах он хохмил.

А уж это ценилось!!

Это было счетово!

Ну а главное - оперировал он здорово.

Жена все собиралась посмотреть, как он оперирует, и все времени не было (Она тоже была врачом, но работали они в разных больницах). "Смотри, говорил он шутя, - просмотришь!"

- Успею!

Некоторые его больные, чаще всего - старушки, любили дарить ему шерстяные носки, ими самолично связанные, хотя, конечно, они понятия не имели, что у их доктора худые ноги, но чем, собственно, могли отблагодарить старушки своего спасителя - немолодого уже, седого доктора? Конечно, связать носки!

Были, но это уже от женщин помоложе - с капроновой пяткой, с особой, какой-то фигурной вязкой, но что было самым замечательным - была пара носков из собачьей шерсти.

Если быть откровенным, он давно мечтал о носках из собачьей шерсти, но...

просить людей не станешь, а жена и дочери не вязали.

Жена много работала как врач; терапевтическое отделение, которым она заведовала, было лучшим в области, хотя до ее прихода стояло на грани закрытия. Теперь его сравнивали с клиникой.

Она безумно любила свое дело, и все, кто был теперь рядом с ней, прежние работники отделения, тоже безумно любили его и любили искренне, хотя раньше подобных чувств не испытывали.

Чего только она ни придумывала!..

Всякие занятия, конференции, диспуты, вечера...

Все вокруг нее горело, было необычно, ярко, свежо.

И внутри отделения, деревянного двухэтажного барака на краю города рядом с баней и барахолкой, было необычно: кругом висели прекрасные картины, подаренные художниками их города, было много хороших книг на открытых полках, никуда отсюда насовсем не исчезавших, родственники и посетители приходили к больным не в определенные часы, как это было принято в больницах, а в любое, удобное для них время, никому, кстати, этим не мешая.

У каждой койки был как бы свой маленький пульт: кнопка для вызова сестры, кнопка для включения ночного светильника, вилка радионаушников и отводка кислорода.

В комнате отдыха был целый цветник, большой аквариум с красивыми рыбками, уютные кресла с журнальными столиками.

И дом свой она любила, у нее там тоже было хорошо. Правда, муж и дочери помогали, а раньше и мама.

У нее давно уже, лет пятнадцать, была бессонница, и она принимала снотворные.

Часа в два ночи, перед сном, она проглатывала таблетку и брала книгу, а когда действие снотворного начиналось - немного ожидала, чтобы оно усилилось, тем более, что ведь нельзя же было взять вот так и бросить книгу! Но... она увлекалась: нужный момент обычно пропускался... Спохватывалась она, когда снотворное давало такой свой максимум, что тут же, вслед за ним, лекарство прекращало действие, как бы перегорало: сонливость исчезала, голова становилась ясной, и ничего больше не оставалось, как снова читать...

Утром очень хотелось спать, - она выпивала ампулу кофеина, принимала холодный душ и летела на работу. В общем, не до вязанья ей было.

В 12 часов дня она сама проводила с медперсоналом отделения и нетяжелыми больными гигиеническую гимнастику, причем у всех были для этого спортивные костюмы или больничные мужские пижамы.