Вот я теперь и подыхаю в реанимации.

Утешить его мне было нечем, а он спросил:

– А скажи мне, Витя! Почему крыса?..

Я пожал плечами, не понимая вопроса, а он продолжил:

– Вот меня, например, спасла крыса. Заметь, не друг, не брат, не добрый человек, а вот этот серый и длиннохвостый грызун, которого все презирают.

Я слушал Виктора, стараясь не перебивать его вопросами, которые появлялись у меня с каждым его заключением.

Он рассказывал, как когда-то давно, он остался один бес всяких средств для существования. Преданный женой и друзьями он стал бомжом. Но нищенская жизнь была ему не по плечу, и он решил умереть, покончив жизнь самоубийством.

– Я купил капроновую веревку, – рассказывал Виктор, – бутылку водки, хлеба и пошел искать место для суицида. Почему-то на память пришел разрушенный дом, где, когда-то еще будучи мальчишкой, я играл в героев Брестской крепости. Этот дом еще помнил и бомбежки, и страшную войну, и немецких фашистов. Он был полуразрушен, кровля сгорела, перекрытия упали, а его толстые стены устояли и сохранили большой подвал. Там я играл в детстве, туда я пришел, чтобы закончить свою жизнь.

Здесь Виктор сделал небольшую паузу и ухмыльнувшись продолжил свой рассказ:

– Выпил я стакан водки, закусил хлебом и стал готовиться… Нашел подходящий крюк, ящик и потянулся к веревке. Гляжу, а на ней лежит крыса – большая и черная. Она не испугалась меня, а я отскочил в сторону. С минуту мы смотрели друг на друга и я, немного осмелев, присел к своему импровизированному столу.

Я выпил для смелости и обратился к своей гостьи:

– Водки не предлагаю, а хлебом угостить могу.

– Краюху она съела, а веревку так и не отдала. Тогда я налил себе еще и рассказал ей всю свою невеселую историю. Как мы расстались я не помню – уснул, только помню, что дослушивала она мой рассказ у меня на коленях.

Я ухмыльнулся, а Виктор продолжил:

– Утром я похмелился и вспомнил для чего нахожусь здесь в подвале этого старого и разрушенного дома. Посмотрел я на крюк, подвинул ящик, а веревки-то нет… Осмотрелся, а на месте, где была приготовленная веревка лежит большой золотой перстень… Вот это метаморфоза! Удивился я тогда и подумал, – никак это моя Мышильда шутки шутит… Так я окрестил свою внезапную подругу.

– Мышильда, это та, что в Щелкунчике? – Спросил я.

– Она самая. Балет смотрел? – Спросил он, а я покачал головой.

– Много потерял. А я смотрел. В большом театре смотрел.

Тезка задумался и мечтательно произнес:

– Были же времена!..

Он еще много рассказывал мне о его дружбе с крысой. О том, как она сделала его богатым, как он баловал ее изысканными яствами, как он хотел забрать ее к себе в квартиру и, как упорно она сопротивлялась переселению. Все это конечно было любопытно и интересно для меня. Но я ждал финала, пытаясь предугадать конец этой истории. Но то, что я услышал от Виктора меня поразило.

– Как-то после посещения казино, – продолжал он, – где я оставил все свои деньги. Я поехал до Мышильды к разваленному дому. Последнее время я редко ее навещал. То одно дело меня закрутит, то другое, да и она уже не так щедро одаривала меня своими золотыми сюрпризами. Бывало по пьяни я даже просил прощения у нее за свое невнимание, но чаще я ругался и упрекал ее в скупости. Мне казалось, что она мало радовала меня своими золотыми сюрпризами. Я привык к легкой наживе и, как правило приезжал, чтобы забрать ту или иную золотую вещицу, приготовленной для меня Мышильдой. Зачастую забывая поблагодарить подругу, я уезжал.

Вот и в этот раз я приехал к ней, чтобы получить золото, которым рассчитывал расплатится в казино. Мышильда меня не встретила, а алюминиевая миска была пустой. Я разозлился и стал звать крысу, ругая ее неприличными словами. Но она не появлялась и тогда я стал отчаянно бить стену, где находилась ее нора. Труба в моей руке согнулась, а из убежища вылезла Мышильда. На шее у нее была накинута мощная золотая цепочка. Я обрадовался, когда заметил, что на ней оказался еще и золотой крест. Я взял подарок в руку и бросил трубу. Та ударила по стене, а с потолка свалился большой кусок бетонного перекрытия. Мышильда запищала, как ребенок и я заметил, как камень убил ее, раздавив ей череп. Она издохла, а я ушел, даже не освободив ее тело из-под обломков.

Довольный подарком, я выбирался из подвала. Засмотревшись на золотой крест с распятием, я зацепился за проволоку и упал, сильно ударившись головой о металлическую трубу. В голове зазвенело, а со стены на меня вдруг упал кирпич…

Стало темно и холодно. Потом быстрое падение, лампы операционной, а потом снова упала труба и запищала Мышильда.

Виктор, посмотрел на меня, а я спросил:

– А, что было дальше?

– А ничего… Это конец, Витя! – Заключил он, а я возразил:

– Это не конец. Ты еще живой и это значит, что у тебя есть шанс.

– Какой? – Спросил он и махнул рукой.

– Исправить что-то к лучшему. Ты же каешься, я же это вижу…

Он промолчал, а я, указывая на развалины, спросил:

– Это и есть тот дом?

– Да! И этот дом, и эта проволока, и этот кирпич…

– А знаешь, Виктор! Лети-ка ты лучше в больницу и помоги своему телу выкарабкаться. – Посоветовал я ему.

– Зачем?

– За тем, что ты человек, а не крыса. Подумай о будущем…

Он взглянул на меня и вдруг не попрощавшись исчез.

* * *

Я усмехнулся своим воспоминаниям и вернулся к своей теме, которая не давала мне покоя. Я не мог поверить в свою ненужность и поэтому искал свое предназначение в этом мире.

– Если я не могу помочь себе, – размышлял я, – значит я должен помочь другим. Тем, кому еще под силу что-то изменить.

Так я думал и все сходилось к одному. Я должен был донести людям всю правду о жизни после смерти, о жизни после жизни. Донести ее не навязчиво, как интересную мысль, о которой стоило задуматься. Это должно выглядеть никакой-то грандиозной сенсацией или открытием, которая удивит и напугает людей, ни каким-то новым законом, это должна быть тема для размышления.

– Эх! Если бы я был писатель! – Мечтал я. – Я бы смог написать большую книгу. И если бы хоть один человек мне поверил – я бы был счастлив. Но я не писатель и не журналист. – Сожалел я.

Но я не унывал и не опускал руки. Я продолжал собирал интересные факты и случаи из жизни людей и своих наблюдений. Я не верил в свою ненужность в этом мире, я не верил и в то, о чем говорил Алексей… Я не хотел быть простым наблюдателем в этом мире, я хотел помочь тем, кому это еще было возможно. Поэтому я искал и прорабатывал свои возможности.

Я был очевидцем реальных событий, которые на земле считали мифами и выдумками. Я видел и знал то, что простому человеку было не доступно и поэтому я должен был найти способ донести людям свой рассказ. Донести так, чтобы человек помнил не только о смерти, а и о настоящем, которое готовит его будущие.

Глава 16.

Сегодня утром после традиционного облета города, я остановился во дворе родительского дома. Обычно я пролетал это место и приземлялся на крыше высотного здания, откуда передо мной расстилалась красивая панорама приморского города. Но сегодня меня что-то остановило в знакомом дворе и я, расположившись на детской площадке, с грустью посмотрел на «раскопки» коммунальщиков.

– Ну, как всегда! – Произнес я. – Наступают холода, а мы трубы меняем…

У подъезда остановилось такси и хриплый голос Высоцкого пропел мне в открытое окошко:

«Стал метро рыть отец Витькин с Генкой.

Мы спросили: «Зачем?» – Он в ответ:

Мол, коридоры кончаются стенкой,

А тоннели выводят на свет!» …

Я ухмыльнулся и, глядя на ржавые трубы у разрытого котлована почему-то вспомнил случай из далекого детства.

Это случилось еще тогда, когда мы с родителями проживали в новом районе, на окраине города. Мне было тогда лет девять, а может и того меньше. Помниться за нашим домом укладывали большие трубы, то ли это был газопровод, то ли они были под воду, но диаметр у них был большим, и мы с мальчишками без особого труда пролезали через них, собирая всю ржавчину, хранившуюся у них внутри. Трубы были метров по восемь – десять в длину, но когда секции начали сваривать между собой, длина трубы заметно увеличивалась. Теперь далеко не каждый мальчишка мог справиться с тоннелем длинною в пятьдесят – шестьдесят метров. Я тоже не решался преодолеть это расстояние, ссылаясь на запреты родителей. Но себя не обманешь и мне становилось стыдно за свою трусость.