Один из наиболее не только философски образованных, но и философски мыслящих деятелей русской культуры Е.Н.Трубецкой, начиная со своего исследования о Ницше, стремился последовательно противостоять губительному для развития русской философской традиции иррационализму, представлявшему собой творчески бесплодную реакцию западной философской мысли на духовно опустошивший ее абсолютный рационализм нового времени.
Во многом благодаря своим обширным познаниям в области истории мировой философии, не впадая в крайности онтологического мифотворчества или гносеологического нигилизма, столь свойственного многим его философствовавшим современникам, Е.Н.Трубецкой попытался всесторонне осмыслить уже сложившуюся в России философскую традицию и конкретно выявить содержавшиеся в ней реальные творческие потенции. Философ был искренне убежден в наличии у русской философии перспективы органичного вхождения в мировую философскую культуру, минуя мировоззренческие издержки европейского рационализма и не разрывая ее духовных связей с православной традицией. Глубоко закономерным в этом отношении явилось обращение Е.Н.Трубецкого к творчеству крупнейшего русского философа ХIХ века, всесторонне обозначившего, хотя во многом и не развившего многообразие тем русской религиозно-философской мысли – Владимира Сергеевича Соловьева. Фундаментальный двухтомный труд Е.Н.Трубецкого «Миросозерцание Вл. С. Соловьева», опубликованный в 1913г. и до сего времени остающийся непревзойденным шедевром историко-философского исследования в русской философской литературе, явился результатом многолетних раздумий Е.Н.Трубецкого над творческим наследием великого русского мыслителя, и религиозными исканиями своего друга и единомышленника[13].
Последовательно воссоздав жизненный путь и творческую эволюцию В.С.Соловьева, Е.Н.Трубецкой сумел не только всесторонне изобразить, но и систематически изложить поистине необъятную и подчас весьма эклектично представлявшуюся самим мыслителем философскую проблематику В.С.Соловьева, тем самым, по существу, продолжив и во многом завершив творческую деятельность великого философа, так и не успевшего при жизни привести в законченную систему свои философские воззрения. Несомненно, что успешному осуществлению этого выдающегося творческого замысла во многом способствовала мировоззренческая близость обоих философов, неоднократно подчеркивавшаяся Е.Н.Трубецким. Так, в одной из своих статей, явившейся своеобразным послесловием к книге о В.С.Соловьеве, Е.Н.Трубецкой отмечал: «При более близком знакомстве с моими воззрениями читатель не может не заметить, что от Соловьева перешли ко мне его основные воззрения: все основные понятия моей философии – учение об Абсолютном как Всеедином, о втором Абсолютном, о Богочеловечестве, о Софии, о мировой душе, о душе человеческой и т. д. частью целиком соловьевские, частью же представляют собой переработку его учений; при этом философия его последнего периода мне настолько близка, что здесь я пытался только договорить то, чего не успел высказать или продумать до конца почивший мыслитель»[14].
Характерное для Е.Н.Трубецкого стремление в то, исполненное всякого рода «философских откровений» и «творческих потрясений» время добросовестно продолжать уже во многом сложившуюся в русской духовной культуре философскую традицию обусловило тот замечательный факт, что произведение, поставившее своей целью всестороннее исследование творчества В.С.Соловьева, явилось одновременно столь же всесторонним изложением философских взглядов самого Е.Н.Трубецкого. Систематическое рассмотрение всей совокупности идей В.С.Соловьева, их независимая, философски обоснованная оценка, нередко сопровождавшаяся пространными, в высшей степени содержательными комментариями, по существу, предопределили рождение на страницах «Миросозерцания Вл. С.Соловьева» концептуально и методологически связанного с его идеями, но творчески подлинно самобытного религиозно-философского мировоззрения Е.Н.Трубецкого.
Принципиально важной особенностью творческого развития идей В.С.Соловьева в воззрениях Е.Н.Трубецкого следует признать стремление к более обоснованному православной церковной традицией пониманию именно тех идей В.С.Соловьева, которые, став несомненными религиозно-философскими достижениями этого мыслителя, в то же время получили в его творчестве религиозно расплывчатое истолкование, как, например, упоминавшиеся выше учения о втором Абсолютном, о Софии, о мировой душе и некоторые другие. Проявившаяся в данном случае последовательная, подчас весьма значительная не столько философско-методологическая, сколько церковно-мировоззренческая корректировка Е.Н.Трубецким творческого наследия В.С.Соловьева оказалась совершенно неординарным явлением в русской философской среде, в тот период времени все чаще поддававшейся соблазну игнорировавшего церковную традицию религиозного творчества. Показательно, что даже такой значительный философ как Л.М.Лопатин, хорошо знакомый с идеями как В.С.Соловьева, так и Е.Н.Трубецкого – нo совершенно не уловивший последовательной церковной направленности в произведении Е.Н.Трубецкого, – был склонен расценить его книгу как совершенно произвольное истолкование творчества В.С.Соловьева[15].
Основанием для дальнейшего изложения и развития своих философских взглядов Е.Н.Трубецкому послужила длившаяся в русской философской литературе уже не одно десятилетие полемика вокруг творческого наследия И.Канта и творческих поисков его европейских последователей. Характерная для многих выдающихся русских философов тенденция противопоставить гносеологически ориентированной посткантианской – прежде всего неокантианской – философии основанную на универсально разработанной онтологии философскую традицию далеко не всегда проявляла себя на высоком концептуальном и методологическом уровне, и нередко сводилась к бездоказательному противопоставлению действительно исполненному противоречий кантовскому учению о «вещи в себе» столь же уязвимых для философской критики, весьма произвольных онтологических гипотез. Подчас даже такие философски эрудированные мыслители, как будущий протоиерей Сергий Булгаков, священник Павел Флоренский, Н.А.Бердяев и В.Ф.Эрн, ограничивались тем, что подменяли методологически развитую – особенно у неокантианцев – гносеологию иррационалистически расплывчатой теорией познания, в которой кантовский рассудочный антиномизм не только философски не преодолевался, но мировоззренчески увековечивался их собственным алогизмом. Теоретически связанная с более плодотворными попытками «преодоления Канта» в русской философии в исследованиях Н.О.Лосского и С.Л.Франка, опубликованная в 1917г. книга Е.Н.Трубецкого «Метафизические предположения познания» явилась, вероятно, наиболее серьезной работой из всех вышедших тогда в России и ставивших перед собой задачу полемики с кантианской гносеологией[16].
Подчеркнуто ограничив в своем исследовании рассмотрение философии Канта и ведущих неокантианцев Когена, Риккерта и Ласка рамками столь разработанной ими гносеологической проблематики, Е.Н.Трубецкой сумел вскрыть философски неискоренимые онтологические предпосылки кантианской гносеологии, и тем самым показать принципиальную невозможность для любой последовательной философии построить теорию познания без сознательного или неосознанного предварительного принятия той или иной теории бытия. Показав гносеологическую необоснованность и онтологическую произвольность скрытой кантианской метафизики, Е.Н.Трубецкой постарался обнаружить общую духовно-мировоззренческую сущность кантианства, связывающую его с традицией секуляризованной антропоцентричной западноевропейской философии нового времени. «Для меня, как и для Соловьева, – писал Е.Н.Трубецкой, – первая задача в борьбе с Кантом заключается в том, чтобы лишить познающего субъекта неподобающего ему значения центрального светила в познании. Возвеличение человеческого субъекта и есть то, что я назвал ложным антропологизмом кантовой теории познания… субъект не зависит ни от какого другого высшего начала: он сам по себе довлеет; он – самостоятельный источник своих априорных представлений и понятий, своих познавательных принципов. Иными словами, в познании автономен. Неудивительно, что это провозглашение автономии познающего человеческого субъекта у Канта и у кантианцев переходит в безотчетное перенесение предикатов мысли безусловной на «автономную» мысль человеческую. Уже у Канта рассудок утверждается как законодатель природы. А в метафизике, вышедшей из Канта, этот человеческий, антропологический элемент гипостазируется в реальное Абсолютное. «Трансцендентальная апперцепция» Канта превращается в «Я» Фихте. Потом в «абсолютной мысли» Гегеля мы также узнаем отвлеченность человеческой мысли, чересчур человеческой: мировая эволюция развертывается из нее наподобие цепи силлогизмов. В этой послекантовской метафизике вскрывается внутреннее противоречие самого Канта»[17].
