Сейчас тот момент, когда он выворачивает всю боль наружу и швыряет ее в меня, мол, смотри, как я страдаю рядом с тобой, почему ты не можешь просто отпустить и не мучить? И это длится уже два года, попеременно, с затишьями, совместными прогулками и просмотрами фильмов, со спокойными — почти что гейскими — объятиями и посещениями моих родственников. Как бы нам — мне — не было хорошо, этот разговор неизменно всплывает, будто утопленник.

— Ты можешь уехать, к чему это все? — пожимаю плечами, как и всегда, ведь больше нечего сказать. «Ты» заменило «мы» около года назад, когда Илмари чуть не ударил меня, ведь «кто ты такой, чтобы возвращаться со мной туда, где я был счастлив?»

Мне тридцать девять, я прикован к инвалидному креслу и влюблен в человека, которого совсем не стоит любить.

Смешно, он до сих пор хранит фото своей невесты и регулярно, раз в три месяца, пишет ей письма, украшая буквы завитушками. У нее, наверное, уже год как ребенок, и милый домик где-то на окраине города, чтобы подальше от шума и пыли, хотя, какая в Финляндии пыль? Она, безусловно, счастлива, если нашла кого-то лучше Илмари, хоть мне и кажется, что лучше просто нет. Иногда мне даже хочется подсмотреть адрес, который он так старательно выводит на конверте, и написать ей, спросить, что же случилось тогда, двадцать второго августа в пустыне Эль-Пасо.

— Да, могу, но… — он запинается, а я мучительно гадаю, говорил ли он что-то до этого «да» и что значит чертово «но». Илмари смотрит на морковный сок и выстукивает пальцами что-то из Вивальди или надоедливой рекламы. На кухне не работает кондиционер, и температура стремительно растет, а я все думаю, если бы в Эль-Пасо падал снег, и дожди размывали бы дороги где-то в октябре, как бы сложилось у нас, повторялось ли бы «я устал, Майк», словно мантра, или же… — Яичница стынет. Это не лучший завтрак, но я старался.

— Сегодня двадцать второе августа, — говорю и прикусываю язык, ведь и так сболтнул лишнее. Он замирает на секунду, в левой руке дрожит прозрачный стакан, правая покоится на скатерти, белой в зеленый цветочек, на гейской скатерти, которую каждую неделю бережно выстирывают и гладят.

— Ты поэтому отгул взял? — спрашивает, мягко, но напряженно, словно боясь услышать ответ. Когда он нервничает, прикусывает нижнюю губу и непроизвольно касается носа. Я сейчас могу соврать, что заметил это еще в первую нашу встречу, но тогда я смотрел только в его глаза, всегда спокойные и безразличные, с едва уловимой искрой безумства — точь-в-точь, как описывают темно-синие глаза в дешевых бульварных романах.

— Я понимаю, что этот день для тебя из разряда дерьмовых, но не для меня, и мне все равно, как это звучит. Мы можем просто напиться, знаешь, — я говорю очень быстро, сжимая и разжимая потные пальцы, и сердце у меня стучит громко, словно у школьницы после первого поцелуя. Он резко встает, едва не опрокинув сок, и мне кажется, что сейчас — еще мгновение — он ударит меня, но Илмари лишь хватает чашку с кофе и отворачивается к окну.

Эль-Пасо. Понедельник. Девять сорок утра. Он, все еще непричесанный и сонный, стоит на моей кухне и сжимает в руках недопитый дерьмовый кофе. От его близости до сих пор зубы сводит, ведь это же Илмари, весь такой волшебный, с ямочками на щеках и упрямой складкой между бровями, Илмари, который до сих пор любит свою невесту и совершенно не любит меня.

— Ты не понимаешь, — говорит он, после чертовых десяти минут молчания. Мне хочется подойти к нему, обнять и прижаться лбом к затылку, к влажным взъерошенным волосам, но мне не позволит ни коляска, ни Илмари. — В тот день меня не бросила невеста — его звонкий тягучий голос звучит, на удивление, глухо и низко, и я замечаю, как сильно дрожат его белые-белые пальцы на фоне темной кружки.

Я чувствую, сейчас должно произойти нечто ужасное, такое, что-либо разлучит нас навсегда, либо толкнет его в мои объятия. На крошечной кухне душно и светло — на такой кухне случается больше всего ссор и расставаний. Я смотрю на напряженно молчащего Илмари, совершенно не моего Илмари, и с ужасом понимаю, что не знаю о нем ровным счетом ничего, кроме имени и марки любимого дрянного кофе.

— Я убил ее… — шепчет, и я в первые секунды не понимаю, о чем он: о противнике из очередной компьютерной игры или задавленной на скорости восемьдесят семь миль в час птице. — Меня не бросала невеста, я убил ее. Один удар камнем по затылку — и все. И когда ты потерял сознание, я так испугался, ведь два трупа за один день — уже слишком, ты как думаешь?

Илмари оборачивается ко мне, и в его руке нет ни ножа, ни пистолета, а в синих глазах ничего, кроме неподдельного, отчаянного страха. Даже сейчас в нем таится что-то невыразимо трогательное и волшебное, присущее уроженцам севера, которых убаюкивали феи. Мне остается только гадать, почему этот разговор не всплыл в прошлом году или же в первый день нашего знакомства, как бы я отреагировал, если бы он выдал что-то похожее на «привет, меня зовут Илмари, и я убил человека».

— Это здесь я подрабатываю в дрянной конторе и сплю с мужчиной, а там я весь из себя хороший мальчик, любящий сын и заботливый муж. Каждые три месяца отправляю письма, в которых «все хорошо, мама, Энке готовит черничный торт на кухне, ну и что, что черника дорогая, нет, звонить не стоит, тут связь плохая, люблю тебя, мам», и обещаю приехать домой, хоть на выходные, но все что-то не складывается. Она думает, что у меня все хорошо, моя бедная, милая мама, а ведь все давно к чертям…

Он смолкает за секунду до того, чтобы расплакаться. На меня обрушивается тишина, звенящая и раздражающая, именно такая, что заставляет вспоминать все свои проступки, перегоревшие «ближе к двадцати» мечты и обещания, что так и остались лишь словами. В иной ситуации мне, парню около сорока, это показалось бы нормальным, но не сейчас, когда рядом Илмари, до невозможности живой и настоящий, у которого волосы слегка вьются и всегда горячие руки.

— Имя хоть настоящее? — спрашиваю зачем-то, не замечая, что крепко обнимаю его за бедра, и влажные от пота ладони скользят по голым ногам.

— Настоящее, — выдыхает он где-то надо мной, где-то до невозможности близко, и опускает ладони на мои плечи. Он дрожит всем телом, и я дрожу тоже, потому что он впервые — настолько сильно — мой.

Июнь 2015