- Чего-чего? Не морочь мне голову! Скажи лучше, кого наймем: Ивана или Берла кривобокого, того, что на одну ногу хромает?

- Это же незаметно! Он сидит, а у лошади ноги в порядке.

- А может, у него и лошадь хромает. Может, он ей ногу перешиб. С него станется!

- Эй, барчук! Абрамеле! Барышня! - Извозчики заметили нас.

Они нас знают. Всегда тут стоят, в конце улицы. Застоялись, от холода хлопают и дуют в ладоши.

- Ханукальные денежки получили? И сколько вам дали? Покажи-ка! Ну так залезайте! Лезь живей, девчурка!

Извозчики отталкивают друг друга. Старик, что вызвался первым, выдыхает на морозе клубы густого пара, будто хочет согреться. Когда он говорит, заиндевевшая бородка топориком вздергивается и опускается, отрубая каждое слово.

- Поехали лучше со мной! На что тебе этот старый хрыч? Сам развалина, и кобыла не лучше!

- Как бы не так! Она десяток таких, как твоя, обгонит! Чтоб ты сдох!

Пока они переругивались, Иван соскочил с облучка своих саней, проехался на ногах по скользкому снегу и очутился прямо перед нами.

Закутанный, как куль, он слегка переваливается и распахивает перед нами, как когда-то перед своими господами, вытертую овчинную полость... готово дело... мы сидим.

Другие извозчики досадливо сплевывают:

- Что с ним, чертом, сделаешь!

Иван всего-то раз взмахнул кнутом, но лошадь сразу встрепенулась и задрала хвост, как кошка, которую облили холодной водой.

- Но-о! Старая кляча! Пошла! - дерет глотку Иван и аж привстает на облучке.

Зазвенели и звенят без умолку бубенчики.

Иван горячит лошаденку то криком, то кнутом, обжигая ее замерзший круп. Пар валит у нее из ноздрей, она словно хочет вырваться от возницы. Он натягивает вожжи. Хвост обхаживает лошадиные бока не хуже кнута, круп трется о деревянные оглобли - кажется, вот-вот слезет шкура.

Куда лошадь, туда и сани. Тут сугроб, там ухаб. Летим как на крыльях. Некогда дух перевести.

- Но! Чумовая! Но! Хоп! - надсаживается Иван.

Свистит, прищелкивает языком, гикает, подпрыгивает, дергается, как бешеный. Снег с его спины летит нам и лицо. Ледяной вихрь кружится сзади и по сторонам.

Снежные брызги разлетаются от лошадиной морды, клубится пар. Снег падает на спину и на голову. Лошадь вошла в раж, трясет гривой, заливаются бубенцы.

Нас словно подхватило и несет бурным течением. Справа и слева вскачь мчится город, мелькает одна улица, разворачивается другая. В переулках из-под полозьев снег взметается белыми струями, будто муку из мешков вытряхивают. Где мы? Единым духом перемахнули городской сад. Только что были там, на высоком холме, среди деревьев, миг - и сад унесся прочь, как снежинка. А куда девался собор? Кто бы мог сдвинуть его с места? Но и он оторвался от земли и пронесся мимо. Только с белых стен сорвалось снежное облачко. Да еле успел блеснуть и вонзиться в небо крест.

У меня разгорелись щеки, их щиплет мороз.

Вытянув руки, хочу поймать улицы, дома. Но все пролетает мимо: окна, ставни, вывески, - все подхватывает ветер, заметает снег.

Кажется, мы уже далеко за городом, я мерзну и больше ничего не вижу. Снег залепил глаза и брови. Набился в волосы, они затвердели, хоть режь ножом. В снегу воротник.

Я топаю ногами. Овчина давно промокла. От нее еще холоднее. Ноги одеревенели - не поднять. Толкаю, трясу Абрашку. Но что с ним?

Свищет ветер, и я не слышу брата. Только что он брыкался, как жеребенок. А теперь? Почему у него изо рта не идет больше пар? Кровь бросается мне в лицо.

Может, мы замерзли?

Мама! Мама! Где мама? Тоже улетела на небо? И зовет оттуда: "Где вы? Куда вас занесло? На край света?"

Вдруг сани останавливаются как вкопанные, мы чуть не валимся кувырком.

- Ну, где ваши десять копеек?

Нас будит гулкий бас Ивана. Толстая, словно медвежья лапа, рукавица загораживает свет.

Иван вытряхивает гривенник из Абрашкиной варежки. Засунув кнут за пояс, он плюет на одну, потом на другую руку, подкидывает, будто проверяет вес, наконец, пробует на зуб.

- Настоящее серебро! Твердое, как железо!

- Где мы, Иван?

- Дома, барышня, домой приехали.

Я оборачиваюсь.

Правда. Сзади, как обычно, стоит церковь. Стены, крыша, крест - все вернулось с неба.

Само небо закрылось, согнало облака. Только одна звездочка заблудилась и поблескивает в вышине.

На холме опять вырос парк. Домики, лавочки, окошки - все на месте. Мы сползаем с сиденья. Где мы были? Иван оставил нас посреди широкой пустой улицы.

МАГАЗИН

Стоит толкнуть дверь, отделяющую жилье от магазина, как передо мной открывается другой мир.

Вся она обита железом. Вместо ручки торчит огромный ключ. Сразу за дверью - склад, где я всегда спотыкаюсь на пороге, а потом иду ощупью, держась за стенку. Под ногами шуршит оберточная бумага.

На полу лежат и ждут, пока их повесят на стену, упакованные часы. Они еще не ходят и лежат навзничь, немые, словно заживо погребенные. Спертый воздух темного помещения пропитан доносящимися из магазина голосами.

Голоса бьются за высокой деревянной перегородкой. Я стою за ней, как за решеткой, и прислушиваюсь. Ловлю один голос из всех - мамин, вот он, ура!

Но - внимание! - надо еще определить, ровный, спокойный у нее голос или, не дай Бог, сердитый. От этого зависит, можно иди нельзя мне войти в магазин.

Бодрые высокие нотки - приглашение. Я откидываю портьеру и попадаю в головокружительное стеклянно-зеркальное царство. Громко и вразнобой отплясывают маятники. Вокруг все сияет. Блестит, отражаясь в зеркалах, переливается в витринах золото и серебро. Ослепнуть можно!

Фырчат, будто испускают тяжкие вздохи, две большие газовые люстры под потолком. Струйки пламени дрожат в забранных сеткой рожках, которые еле сдерживают брызжущие искры.

По двум стенам важно высятся застекленные шкафы. Они пригнаны впритирку, упираются в самый потолок.

Легко открываются стеклянные дверцы. Все на виду, все можно разглядеть, чуть ли не потрогать.

На полках стоят рюмки, стопки, сахарницы, блюдца, витые корзиночки, чайники и молочники, подставки для ритуальных плодов, все сверкает, будто только что отполировано. Стоит сделать шаг - и все эти вещи двигаются за мной, как в зеркале.

Посреди магазина три словно выросшие из земли длинные стенки-стойки с ящиками. Они перегораживают зал. Витрины с золотыми украшениями похожи на волшебные сундуки с сокровищами. В них горят огнем кольца, серьги и браслеты с драгоценными камнями всех оттенков.

Темный пол не заметен в свете и блеске. У самых ног покупателей блистают серебряные сервизы. Так что мерцающие отблески дрожат на черных ботинках.

Третья стена остается темной даже днем. Она увешана часами и похожа на дремучий лес.

Тут настенные часы любой величины массивные деревянные футляры с толстыми цепями и тяжелыми медными гирями и более изящные, с цепями потоньше и гирями полегче, но у всех в полом брюхе маятники на заостренных стержнях-кинжалах.

Среди больших часов теряются маленькие и совсем крохотные, у которых виден только белый лунный диск циферблата. Вся стена шумно дышит. Из каждого ящичка рвется наружу приглушенный стон, будто там, и темных недрах, ежеминутно кого-то душат.

И вдруг - я вздрагиваю - одни грузные часы оживают, сипят, как старик с одышкой. Опасливо смотрю, не рассыпался ли корпус?

Часы натужно бьют. Мое сердце отзывается на каждый удар. Уф, наконец-то секундная стрелка обгоняет минутную - можно передохнуть и жить спокойно до следующего раза, когда снова захрипит страшный старик.

Другие часы будто хлюпают носом или разражаются хриплыми дребезжащими смешками.

Ну а у самых маленьких голосок тонкий и хрупкий. Они вскрикивают, как проснувшиеся среди ночи перепуганные дети. Часы идут вздыхают, болтают маятниками днем и ночью. Когда же они отдыхают?

Вот несколько часов с боем зазвенели одновременно. Нарочно, что ли?