Во всех этих случаях мы видим запрос производительных сил на институты и культуру, которые облегчат рост этих сил. Их экспансия – это факт, относящийся к базису. Он объясняет все социальные изменения, возникающие как ответ на подобный рост. Институты и формы культуры существуют для того, чтобы подкреплять экономические отношения. Точно так же крыша дома поддерживает стены, на которых покоится. Равным образом и экономические отношения существуют потому, что позволяют производительным силам расти под влиянием технологических и демографических изменений.

Одно дело – утверждать: институты появляются потому, что выполняют определенные функции. Но совсем другое – и это достаточно ограниченно – заявлять, будто они исчезают, когда перестают их выполнять. Так, когда наследственное право стало препятствовать разработке природных ресурсов в Англии, оно оказалось экономически неэффективным. В результате под давлением общества его должны были изменить. Но из этого не следует, что в первоначальном варианте такие законы возникли, потому что выполняли некую экономическую функцию. Это могло произойти – и так было на самом деле – под влиянием амбиций отдельных семей и династий. Более того, социальные институты могут быть экономически бесполезными и все равно существовать из-за того, что выполняют другие функции, или просто в силу привязанности, делающей их «нашими». Скажем, политика сёгуната Токугавы, изолировавшего Японию от большей части мира в 1641–1853 гг., экономически была вредной. Она препятствовала бурному росту международной торговли, который впоследствии привел к резкому увеличению национальных богатств. Но эта политика выполняла другие функции. Так, Японии был дарован период продолжительного мира, имевший мало аналогов в других странах. Кроме того, изоляция послужила толчком к развитию утонченной синтоистской культуры с ее глубоким почтением к усопшим.

Итак, что же такое марксистская теория истории? Между общественной и экономической жизнью, бесспорно, множество связей. Но где тут причины, а где следствия? Это нельзя выяснить, поскольку не существует экспериментов, которые позволили бы проверить ту или иную гипотезу. Поэтому на практике марксистская история не столько объясняет ход развития общества, сколько смещает акценты. Пока одни изучают право, религию, искусство и семью, марксисты фокусируются на «материальных» реалиях, под которыми подразумевается производство еды, жилья, машин, мебели и транспортных средств. Если вы достаточно избирательны, вы можете создать впечатление того, что производство материальных благ – это реальный двигатель социальных изменений. Ведь без них в любом случае никакие другие блага существовать не могут. Хотя такой подход дает полезный стимул к поиску важных фактов, он не объясняет причинно-следственные связи. К тому же он формирует совершенно неверное представление о современной истории, в которой законодательные и политические нововведения одинаково часто влекут за собой экономические изменения и выступают их последствиями.

Еще больший интерес для марксистских историков поколения Хобсбаума представляла идея класса. И как мы это увидим на примере Перри Андерсона (см. гл. 7), такие историки особое внимание уделяют периодам общественных потрясений и бунтов в надежде найти доказательства «классовой борьбы», подпитывающей социальную и политическую неразбериху. В связи с этим Маркс проводил различие между классом «в себе» и классом «для себя». В капиталистической системе пролетариат составляют все, кому нечего предложить для обмена, кроме рабочей силы. Объективно говоря, члены пролетариата образуют класс, потому что они разделяют общие экономические интересы, в частности стремление к освобождению от «наемного рабства» и контролю над средствами производства. Буржуазия является классом по той же причине, а именно потому, что ее представителей объединяет заинтересованность в сохранении контроля над средствами производства. Из этого столкновения интересов и возникает «классовая борьба» – соперничество в мире материальных сил, которое сами участники могут полностью не осознавать.

Люди не просто имеют экономические интересы. Бывает так, что они осознают их. И в процессе понимания вырабатывают детальные представления о том, что им причитается, и о справедливости или незаслуженности своего положения. Когда это происходит и когда осознание разделяемых экономических интересов само становится общим, возникает класс «для себя». И в этом, по Марксу, заключается первый шаг на пути к революции.

Все это поэтично и захватывающе. Но верно ли? И если да, то, может быть, перед нами открывается новый способ заниматься историей? Хобсбаум, Томпсон, Хилл, Самуэль и Милибэнд дали утвердительный ответ на оба вопроса. В результате они занялись переписыванием истории английского народа как истории «классовой борьбы». Отсюда постоянное подчеркивание материальных благ и социальных преимуществ растущего среднего класса на фоне обнищания и деградации рабочих. Вот типичная выдержка из книги Хобсбаума о правлении Георга IV. Этот текст следует за продолжительным высмеиванием сельской аристократии с ее охотой, стрельбой и закрытыми частными школами:

Несомненно, в этом есть правда. Но она сформулирована на языке классовой борьбы и в терминах, не оставляющих места для защиты этих людей и системы, частью которой они были. Под «паразитами» в равной степени могут пониматься как лавочники и торговцы, так и представители «реакционных» профессий вроде учителей, врачей и деловых посредников, т. е. тех, кто, несмотря на все свои недостатки, способствовал тому, чтобы социальный капитал в течение XIX в. передавался и улучшался. Как и в любой период истории, среди них, вероятно, было немало хороших людей, в том числе выступавших против коррупции. Хобсбаум признает: коррумпированность церкви подвергалась активной критике. Но он принижает значение этого факта, говоря, что осуждение было более последовательным «в теории, чем на практике». Что же касается юристов и государственных служащих, то у них нет даже права быть выслушанными. Даже исключительная социальная мобильность Британии XIX в., позволившая сэру Роберту Пилю, отцу премьер-министра, проделать путь от мелкого землевладельца до титулованного капитана промышленности, ведется тем же самым обличающим языком. Как будто классовая система повинна в том, что могла облагодетельствовать тех, кто сумел при ней пробиться.

Новый рабочий класс описывается иначе. Его традиционный мир и «моральная экономия бедноты», по выражению Э.П. Томпсона, были уничтожены промышленной революцией. Пролетарии стали заложниками новых, все более крупных городов. Им по любому поводу напоминали об их «исключенности из человеческого сообщества». Рабочие были обречены работать за рыночную ставку, определяемую либеральными экономистами как наименьшая цена, по которой труд может обмениваться на деньги. Они спасались от голода благодаря «Закону о бедных», «направленному не столько на помощь несчастным, сколько на обличение социальных провалов, признанных самим обществом» [Hobsbawm, 1969, p. 88].

В действительности это было время обществ взаимопомощи и жилищно-строительных обществ, которые давали трудящимся возможность стать собственниками жилья и членами нового среднего класса. На средства меценатов из среднего класса учреждались институты механиков. Они позволяли тем, кто работал полный день, получать образование. Это было время библиотек для рабочих, шахтерских оркестров. Законы о фабриках последовательно искореняли худшие злоупотребления, созданные процессом развития промышленности. Но все эти достижения отвергались Хобсбаумом, для которого они являлись не добрыми делами, а просто способами продления эксплуатации.