В висках пульсировала надежда. Но одного короткого взгляда на отца стало достаточно, чтобы понять – пощады не будет. Ему принципиально нужно именно сейчас, именно так. Анна закрыла глаза, предложила то, на что в других условиях никогда бы не решилась:

– Слушай. Пока ты будешь в экспедиции, я могу помогать по хозяйству твоей жене… Полы мыть. Продукты приносить…

– Ты готова унижаться, лишь бы не ехать? – в голосе отца слышалось презрение и разочарование.

– Мне просто важно быть в Москве пятнадцатого и шестнадцатого июня. И, если мы пройдём в следующий тур, то до двадцать второго или двадцать третьего: там плотный репетиционный график и по условиям конкурса – новый экспериментальный репертуар, – она готова была взвыть: – Мне надо быть здесь эту чёртову неделю!

Отец холодно наблюдал за ней:

– Значит, тебе придётся истратить на это свою зарплату. Самолёты и поезда ходят по расписанию. Доберёшься как-нибудь. Озаботься этим заранее, закажи билет.

Аня не верила своим ушам:

– Отпустишь? Точно?

– Мы же договорились.

Девушка, не глядя, поставила размашистую подпись на каждом экземпляре, вернула отцу папку. Руки дрожали.

Отец отделил из папки несколько листков формата А4, вернул дочери:

– Здесь список прививок и медицинских обследований. И вещи, которые следует взять с собой. С этим будь максимально внимательна – лишнее не бери, необходимое не забудь, – и выразительно посмотрел: – Учти, я проверю все, включая нательное белье. Поняла?

Она кивнула, зажав в руках мелко исписанные листки.

Анна шумно выдохнула от одного воспоминания об этом. Он правда проверил. Прямо на вокзале, за пять минут до отправки поезда. Выкинул из рюкзака часть вещей: лишнее, по его мнению, не практичное, не удобное. Переложил из собственной сумки идиотскую шляпу с широкими полями вместо модной пиратской банданы. Сунул широкие льняные брюки с большими накладными карманами и дополнительную тёплую рубашку с длинным рукавом. Анна не возмущалась, растерянно оглядывая выброшенные на деревянную лавку вещи.

– И куда мне это все? В помойку?

Отец пожал плечами:

– А твои аборигены пришли тебя провожать? – он небрежно кивнул на притихших парней – Ската и Слайдера из ее группы «Сирин». – Вот и отдай, пусть матери отвезут.

Хоть в чем-то отец и мать совпадали – команду «Сирин» оба неизменно называли аборигенами. И еще в том, что pacta sunt servanda – договоры должны соблюдаться.

Пятью месяцами ранее, Москва, квартира Анны Скворцовой

Пронзительное ожидание счастья. Огромного. Со вкусом беды и безнадёжности. Будто судьба твоя предрешена, но тебе дозволено впитать последние крохи благодати. Будто приговорён к четвертованию, но тлеешь еще надеждой на милосердие.

Густой аромат полыни и чабреца забивает легкие. Солнечный свет бьёт в лицо. Оранжево-жёлтый, как одуванчик, и ослепительно яркий. Из-за него слезятся глаза. Надо терпеть. Потому что – она знает это наверняка – сейчас появится Он. Всего одно короткое мгновение, и еще одна попытка увидеть Его, узнать Его.

Она затаилась в ожидании.

Опаляющее дуновение. И вот прямо над ней, на небесно-голубом фоне тонкий юношеский профиль. Неясная, мечтательная улыбка коснулась его губ. Солнечные блики играют, путаются в волосах, будто становясь их продолжением. Будто Он сам есть солнце. Слёзы предательски застилают глаза, скатываются по вискам, мешают. К горлу подкатывает отчаяние: вот сейчас он навсегда сольётся с полднем. Безжалостный свет смоет Его черты, украдёт единственную возможность ВСПОМНИТЬ. Оставит ее одну в ожидании новой встречи. Короткой как южная ночь и ослепительной как вспышка.

Поворот головы, и тонкий профиль растаял под солнечным саваном.

Только боль в глазах.

Только тяжесть на сердце. И шаги палачей.

Анна проснулась, услышав собственный вой.

Мокрая от слёз подушка. Жёлтый фонарь за окном, суетливые блики надвигающейся метели. Протяжный стон полицейской сирены где-то вдалеке, видимо, на проспекте. Анна села на кровати, обхватила голову руками.

После этого сна она всегда чувствовала себя идиоткой.

Она НИКОГДА НИ в КОГО не влюблялась вообще. Тем более до такого состояния, чтобы как дурочка довольствоваться возможностью увидеть. Она никогда не испытывала состояния, когда распадаешься под взглядом кого-то другого, когда в животе становится горячо и – как там это описывают? Бабочки порхают?

Она вообще относила себя к девушкам невлюбчивым. Даже сомневалась – способна ли на это загадочное чувство. Ну, вот клавишник их, Скат, например. Это же бог. Это такая харизма, что девушки в обморок падают только от одного его движения плечом. А уж если он там косичками-брейдами своими махнёт, то вообще атас – визг оглушит. Один раз какая-то фанатка выскочила на сцену и на неё, Анну, с кулаками полезла. Приревновала за то, что вокалистка рядом со Скатом стоит на выступлении. После этого случая Аня специально приглядывалась к клавишнику, вылавливая в душе хоть какую-то тень влюблённости. И ничего. НИ-ЧЕ-ГО. Ни татушки его прикольные, ни игра бицепсами, ни голос бархатный с характерной хрипотцой и вкрадчивостью мартовского кота. Чёрт, даже джинсы его обтягивающие на неё никак не влияли. Ни одной крамольной фантазии за все три года, что она его знает.

Или, опять же, гитарист их, Слайдер. Ну вот вообще парень яркий. Во всех смыслах. Один выбитый дракон на бритой башке чего стоит.

И это парни, с которыми есть о чем поговорить, о чем помечтать. Парни, которыми можно восхищаться: красивые, талантливые, умные – Слайдер, на минуточку, три иностранных знает свободно, стихи на них пишет. Скат такие аранжировки делает, что из любой попсы может рок-хит за пять минут сварганить, круша жанры и направления, смешивая ритмы и звучания. А какие «фишки» он с модной теперь полиритмией делал!

И – ничего. Ни одна фибра девичьей души ни разу не шелохнулась. Ни одна мыслишка не промелькнула. Даже чувство ревности отсутствовало напрочь, когда к ним девицы липли.

А тут… в этом дурацком, идиотском сне…

Она сама себя презирала. Вот за это самое самоуничтожение, растворение без остатка. За потерю собственного «я».

Дверь тихонько скрипнула, впуская кошку. Чёрная, с зелёными умными глазами-блюдцами, она уселась на пороге, равнодушно рассматривая хозяйку без всякого любопытства. Грациозно повела плечом.

– Кис-кис, – тихо позвала её Аня, – Муська, топай ко мне.

Кошка презрительно скривилась, но подошла ближе. Аня похлопала по кровати, в надежде, что «собачий» жест кошка не воспримет как оскорбление. Муська смилостивилась, запрыгнула на кровать, устроилась на коленях хозяйки.

– Красавица моя, – Аня погладила гладкую шёрстку.

Дверь приоткрылась чуть шире, вошла мама.

– Ты опять полуночничаешь, – прошептала с укоризной. Почему ночью мама всегда шепчет? Ведь они только вдвоем. – И Муську разбудила.

– Я не будила, она сама, – Аня прижалась носом к нежному кошачьему лобику. Острые ушки недовольно стрельнули по щекам, усы кольнули шею.

Мама прошла в комнату, уселась рядом с дочерью. Провела рукой по подушке.

– И плакала опять, – констатировала. – Что на этот раз?

Аня уставала иногда от этой проницательности. Задыхалась.

Вот и сейчас почувствовала неловкость, съёжилась и подобралась.

– С чего ты взяла вообще, что я плакала.

Мама выдала коронное:

– Вот станешь матерью, тогда поймёшь, откуда мы всё знаем.

Аня вздохнула. Мысль о невлюбчивости тревожно соединилась с осознанием невозможности материнства.

– Мам, я красивая? – спросила неожиданно. Спросила и поняла: ей важно, чтобы мама сейчас подтвердила это.

Мама тихо рассмеялась, спросила вместо ответа:

– Влюбилась, что ли?

– Ничего я не влюбилась…

– Ну и слава богу. Я не переживу, если это окажется кто-то из твоих аборигенов, – мама погладила её по плечу.