Гнусный звон хозяйского будильника прервал мой сладкий сон, как это принято у будильников, на самом интересном месте. Я резво вскочил с постели и хлопнул ладонью по кнопке, хотя хозяйка все равно была глуховата, но инерция привычки сработала быстрее моих полусонных мозгов. Раздвинув шторы окна, я убедился, что стоявшие последние несколько дней тучи никуда не ушли, солнце оставалось понятием абстрактным, но дождя не было, и, следовательно, топать по грязи не придется.

В часть я не пошел — в связи с последними событиями моя не слишком твердая дисциплина поколебалась окончательно, и я решил для начала запастись тем, о чем вчера совершенно позабыл, поглощенный напором неожиданных событий и невероятных перемен. Мне нужно было купить водки — водки черкесского производства — «Меркурий» обыкновенный: бутылку… а лучше — две! Ларьки стояли практически в двух шагах от моего жилья, я быстро затарился, и принялся упихивать емкости в вещмешок, выдранный вчера у старшины моей бывшей батареи с потом и кровью.

Еще вчера вечером я спокойно заступал в караул, ничего не подозревал, ничего не ведал, смирился с неизбежностью своего безвылазного пребывания в Гирей — Авлаке; в то время как лучшие люди бригады, а в большинстве своем это были люди, с которыми я только и мог общаться с приятностью, убывали на чечено-дагестано-грузинскую границу для несения заградительной службы. То есть перекрывать вражеские караваны с оружием на дальних подступах от театра боевых действий.

Я тщетно просился отправить меня в составе доблестного сводного батальона на перевал, начиная с мая месяца. Наверное, комбат испытывал особое наслаждение, оставляя меня в месте постоянной дислокации и обрекая на тоску и душевное одиночество. Я постепенно смирился с этой мыслью, купил себе телевизор, купил «Денди», заранее настраивался на скорбное ожидание неприятностей, как вдруг…

Уже сидя в караульном помещении, мало того, уже приняв караул, и это еще не все — уже отправив вторую смену на посты, по телефону, вечно поломанному, но так кстати — некстати прорезавшемуся, комбат — майор Мустафаев — сообщил мне вводную: завтра, в двенадцать ноль — ноль, я должен быть в расположении первого батальона с вещами в состоянии первой готовности. Это он так любил шутить.

Но для меня весь ужас положения состоял в том, что мне нечего было взять с собой. Как назло, за последний месяц вышестоящее начальство приняло решение кадрировать мой бывший батальон, а на его базе создать второй артиллерийский дивизион, в состав которого я уже и был практически зачислен. Только вчера все мое имущество, полученное у старшины минометной батареи, было мною ему по описи и сдано. Мы пожали друг другу руки, и я, совершенно уверенный, что в бессменном карауле, куда я отправлялся, мне ничего из этого барахла не понадобится очень долгое время, со спокойной душой покинул каптерку.

Как бы не так!

Куда теперь идти искать вещмешок, бронежилет, каску, и прочая, и прочая? И еще на ночь глядя.

Я, конечно, не впал в отчаяние, по крайней мере, не торопился этого делать, а отправился в каптерку, к любимому старшине, с которым, как я вчера наивно думал, мои расчеты были закончены. Мне повезло, он был на месте, он был уже довольно навеселе, он был один, и бутылка водки была пуста. Я достал еще одну, поставил на стол, и предложил старшине большое яблоко.

— А запить нечем, дружище?

Хороший вопрос! Он тянул явно не на одну ту бутылку, что я мог лицезреть перед собой. Насколько я знал старшего прапорщика, этот вопрос тянул не меньше чем на две бутылки, выпитых практически без закуски, и без участия партнеров. Я дружелюбно усмехнулся, и достал бутылку пива. Местное гадкое пойло, но на хорошее пиво мне не хватило каких-то двухсот рублей. Обидно, но если запивать пивом водку, то вкус — это не актуально. Сужу по себе.

Старшина мотнул головой на шкафчик. Мне был знаком этот жест: я быстро достал посуду, нож, порезал яблоко на куски, налил водки — себе мало, прапорщику много. Как говорят некоторые известные люди, «вздрогнули». Я закусил яблоком, старшина запил пивом. Помолчали. Затем повторили процесс.

— Как дела?

Прапорщик сегодня был явно разговорчив. Я непроизвольно кашлянул, собираясь с мыслями, и начал издалека.

— Да вот, Ахмед, война идет, понимаешь…

— Да-а?.. — удивился старшина. — А кто с кем?

— Ну, как тебе сказать, наши с ненашими.

— О-о!.. Давай за победу!

— Конечно, Ахмед, о чем речь.

Прапорщик смотрел мимо меня мутными глазами, и я решил повременить с продолжением застолья, а не то он отрубится, а брать добро без спроса нехорошо — этому меня еще мама научила.

— А жаль, что наш батальон разогнали — такие были славные люди.

— Жаль, — медленно произнес прапорщик и впал в прострацию.

— А меня на перевал отправляют. Завтра.

— Да-а?.. Поздравляю!

Я перевел дыхание и приступил к главному. Мне было не очень удобно с пьяным коллегой, но будь он трезвым, я наверняка получил бы от него фигу с маслом, а не военное имущество. Моя совесть слегка поборолась с ужасом перед трезвым старшиной, и успокоилась. Он, естественно, завтра проспится, но пока он опомнится, я уже буду далеко, а когда вернусь, все давно утрясется, уладится, забудется, я верну все в целости и сохранности, поставлю старшине еще пару флаконов, он и оттает душой, и простит меня, а может быть, даже облобызает.

— Милый Ахмед, — осторожно приступил я к волнующей меня теме, — вот незадача. Мне завтра в поход, можно сказать, в бой, а у меня ни броника, ни каски, ни даже вещмешка, чтобы сложить туда звонкую посуду — отраду твоего и моего сердца. Помоги мне, будь другом!

Моя речь была цветиста, как весенний ковер цветов на лугах этого самого перевала Харами, куда мы должны были отправиться, и осоловевший прапорщик внимал ей как музыке бессмертного Моцарта. Когда я прервал свой поэтический поток, он почти прослезился, и блеснув черными как зимняя ночь глазами, сказал мне:

— Позови Андрея.

Я слегка перевел дух — дело сдвинулось с мертвой точки. Андрей Иванов помощник старшины, доверенное лицо во время отсутствия прапорщика как физически так и духовно, заведовал каптеркой минометной батареи, бдил за имуществом подразделения, и совершал прочие действия во имя и по поручению Ахмеда. И в то же самое время за рамки строгого выполнения указаний шефа он не выходил. А это значило, что если сейчас старшина скажет ему обеспечить меня всем необходимым, то Иванов обеспечит, а не станет подозрительно зудеть, что в трезвом образе прапорщик ему голову оторвет.

Я приоткрыл дверь, и крикнул в сумрак казармы, вдали от электрического освещения, разгонявшего тьму у входа:

— Андрей Иванов! Зайди к прапорщику!

Что-то бесформенное зашевелилось в пустой казарме на самой дальней из кроватей, заскрипело пружинами, и молча начало приближаться ко мне. Я вздрогнул. Но из тьмы показался обычный человек, а не ужасное нечто. И по толщине белоснежного подворотничка, по сапогам с ремешочками, по сытой и спокойной физиономии, по ленивым движениям, мне подумалось: а кто же все-таки более главный хозяйственник в батарее — прапорщик? Сержант Иванов? или отсутствующий уже три месяца в своем безразмерном отпуске командир батареи Шмаков?

— Выпьем за победу, Паша! — послышалось мне со спины.

Я оглянулся. Ахмед силился налить себе в стакан остатки бутылки, и мне стало жутко, что он может пролить драгоценную влагу. Я бросился к нему, осторожно подхватил емкость, аккуратно разлил водку по посуде, и еще раз «вздрогнул». Ахмед запил огненную жидкость мягким пивом и начал заваливаться на пол. Мне удалось мгновенно остановить это движение, но все повисло на волоске: прапорщик определенно не мог сказать «мяу», и уж тем более объяснить Иванову, зачем он его сюда вызвал. Я принялся трясти прапорщика: на мгновение он пришел в себя, увидел в дверях сержанта, показал на меня пальцем и проскрипел: