Я решительно вставил в ручку-держатель плакатное перо, обмакнул аккуратно в тушь. И вывел:
«Я умею писать плакатным пером, товарищ подполковник!»
Скосил на него глаза и увидел, как у подполкана на лице расцветает улыбка превосходства в отношении старшего лейтенанта:
– Вот видишь, Хотабин! Умеет он писать плакатным пером!
Я не стал цитировать Кота Матроскина, что еще вышивать могу и на машинке тоже. Всем должно было сделаться очевидным, насколько быстро подполковник умеет раскрывать таланты, в то время как остальные ни мычат, ни телятся! Вдающийся психолог поднялся из-за стола:
– Я – к командиру бригады.
Хоть подполковник прямо этого не сказал, но, по-видимому, я успешно прошел испытания, и принят в элиту элит – взвод начальника противовоздушной обороны. И с этим самым начальником, судя по всему, только что лично познакомился.
Едва подполковник вышел, – Хотабин даже сказать ничего не успел, хотя, похоже, хотел, – дверь вновь отворилась. Не я один, вероятно, подумал, что наш требовательный начальник ПВО чего-нибудь забыл, но нет. Вошел другой офицер. Высоченный капитан. Слегка пригнулся даже, шагая в дверной проем, чтобы шапка не слетела. Будто в деревенскую избу входил, а не в современный кабинет. Карие глаза полуприкрыты веками, как на иконах у святых, уши смешно оттопырены, нос длинный. Будто принюхивается все время, чем пахнет?
– Здорово, – сказал простецки Хотабину, протягивая руку. – А чего Шмоляр здесь? Он же на учениях с дивизионом должен быть? Недоволен чем-то. Иди, говорит, там тебе все объяснят.
– Когда он был доволен? – усмехнулся Хотабин. – Чепе у нас… – Он поведал капитану про сгоревшую столярную мастерскую и погибшего солдата. – Теперь задолбают, – подвел итог своему рассказу. Капитан, однако, не согласился:
– Причем здесь мы? Если бы столярка на территории части находилась, другое дело. А так… Там начальник гражданский. Мы-то что? Людей только дали.
Я оценил, как быстро капитан разобрал суть. «Хорошо соображает, – подумал. – А Хотабин слегка медлителен. Хотя, с виду тоже человек думающий. Кажется, переживает из-за укора подполковника. Обидчив на критику».
В подтверждение моих мыслей, Хотабин принялся капитану жаловаться, как Шмоляр выговорил ему за то, что не успел расспросить вновь прибывшего сержанта, то есть меня. А когда бы он успел, когда меня Бохан забрал?! Как он мог отказать Бохану, если ситуация такая?..
Я понял, Хотабин такой человеческий тип, которому непременно требуется выговориться, если что-то его задело, иначе жить невозможно.
– Из учебки связи? – заинтересовался мной капитан. – Понятно. А на гражданке учился где? – удивительно, но он первый этим поинтересовался.
– Горьковский политех окончил, мехфак.
– С высшим образованием? Молодец. Полтора года служить? А почему не офицером?
– У нас военной кафедры не было.
– Ну что же, главное карты товарищу подполковнику хорошо подписывай! – повеселел капитан. – Не огорчай начальство. На зимних квартирах лучше, чем в поле, в палатках мерзнуть!
Я не стал говорить, что не против немного и померзнуть. Иначе просто откосил бы от армии, поскольку городская квартира все равно теплее, чем местная «зимняя», то есть казарма. Кивнул капитану с таким видом, мол, понял, как мне повезло. Удачное место обрыбилось. Готов ценить и все такое.
– Ермачев! Объясни ему, что делать на дежурстве, – велел капитан сержанту-радисту, сам же стал тихонько говорить о чем-то с Хотабиным.
– Принимаешь радиограммы, – Ермачев показал на приемник, – записываешь, – подвинул лежащий на столе гроссбух, – докладываешь дежурному офицеру. Частота такая… – Он дотронулся до колесика – ручки на приемнике…
Далее Хотабин повел меня наконец-то в казарму. По дороге рассказывал обстановку:
– Для подполковника Шмоляра ты – просто находка, Смелков! – хохотнул он. – Знаешь, почему? У него своего художника до сих пор не было, побираться приходилось. Кислякова у замполита все время «одалживал». А когда Кисляков был занят, так подполковнику самому карты приходилось готовить! – Хотабин рассмеялся так, будто речь шла о чем-то вовсе непристойном. – Всю плешь проел мне и капитану Сенину, – ты Сенина сейчас видел, – чтобы достали художника. А где мы ему достанем?
Я с пониманием улыбался. Мол, сознаю ответственность и постараюсь не подвести.
– Сейчас в казарме с остальными познакомишься, – пообещал Хотабин. – Шмоляр небось на нашей «бээмпэшке» со всем взводом прикатил.
Я не стал уточнять, почему сам Хотабин, командир взвода начальника ПВО, не был на учениях? Дежурство нес? И какая должность у Сенина? «Со временем все узнаю», – подумал.
Угрюмый увалень, чья койка стояла рядом с моей, оказался механиком-водителем нашей боевой машины пехоты командно-штабной. По простому – «бээмпэшки» или «кашээмки». Кажется, отмыться после вождения и обслуживания техники ему до конца не удалось. На носу осталось темное пятно.
– Бугров! Нос вытри! – засмеялся Хотабин. Увалень улыбнулся командиру взвода, глядя исподлобья. Принялся тереть свой нос классической народной формы (то есть картошкой). Меня улыбкой не удостоил, пожимая руку ради знакомства. Будто был мной уже не доволен. Того и гляди скажет: «Ты там где-то тащился, пока мы тут службу несли». Мне показалось, я вижу уже второго человека в части, которому вечно все не нравится. Первый-то, понятно, Шмоляр. Но, со Шмоляром все ясно, – ему «побираться» приходилось. Он без художника – как почтальон Печкин без велосипеда был. А механик-водитель Бугров что же? Все на нем ездят, кому не лень? Причем, в прямом смысле. А копаться в моторе в мороз приходится ему одному? Масло на его носу было явно машинное, никак не сливочное. Он не повар…
Еще несколько бойцов взвода готовились к завтрашнему дню, всех сразу не рассмотрел. Народу в казарме набралось не так много, поскольку рота связи, как я уже знал, отправилась на учения. В целом атмосфера сильно отличалась от того, что привык видеть в учебке. Никто никого не гонял по уставу, не муштровал, не отчитывал. Из учебного заведения я попал в действующую военную часть, где служба – это работа, и никто воспитательной фигней здесь не страдает. Вот главное отличие. И ужин мне понравился. Накормили по-взрослому. Дали возможность спокойно покушать. Не подняли из-за стола с набитым ртом.
Поутру водитель Бугров вынужден был обратить на меня свое внимание:
– Смелков, иди на Пункт, тебя Ермачев зовет.
Когда, где Бугров успел попасться на глаза Ермачеву, я выяснять не стал. Повеление Ермачева водила «бээмпэшки» мне передал таким недовольным тоном, будто я в чем-то провинился перед ним. Быть может, рассчитывал, что сегодня я, как выпускник мехфака, стану вместо него в моторе копаться? А меня – на Пункт.
– Хорошо, – пожал плечами и отправился, куда велено. Ермачев сидел один.
– Разрешите, товарищ сержант? – спросил, войдя в «радиорубку». Что-то было такое в этом маленьком сержанте, что панибратствовать с ним не хотелось.
– Заходи. Ты не в учебке, Смелков. Здесь все проще, – сказал мне. Однако – таким тоном, что я должен был уяснить, вероятно, он будет справедлив, но строг. Надо помнить, что есть такое понятие, как срок службы. По нему и место, которое ты занимаешь в обществе.
Лишний раз подумал, что сержант с кукольным лицом – паренек с характером. Он усадил меня к приемнику, дождался радиограммы в нужный час, записывал сам и мне тоже поручил принимать. Морзянка шла быстро, надо отметить, но я успевал.
– Ну, слава богу! – оценил Ермачев мой текст. – Будешь нести дежурство теперь. А то мне надоело тут торчать. Пацаны в казарме без меня заскучали.
Будто в доказательство сказанных им слов на Пункт пожаловал Ермачевский кореш – юноша с румянцем на щеках, при этом по шее видно – жилистый. Чувствовалось, усиленно готовится к дембелю и имеет завышенную самооценку собственных физических данных.
На меня вновь пришедший поначалу не обратил внимания, будто нет меня вовсе, даже не поздоровался. Стал о чем-то шушукаться с Ермачевым. Повернувшись ко мне спиной, достал что-то из кармана, чтобы показать Ермачеву. В руке у него звякнуло. Однако с конспирацией товарищи «старослужащие» лоханулись. Я увидел отражение в перегородке из оргстекла, отделяющей закуток с радиоприемником: парень держал на ладони какие-то монеты. Причем, явно не наши, не советские. Меньше рубля размером. Пожалуй, с полтинник, но медные или бронзовые. Старинные, похоже.
