Толстяк пошел обедать, а наш кошмар возобновился. Максин потребовала, чтобы я назначил Софии аспирин от головной боли, но когда я уже ставил подпись под назначением, до меня вдруг дошло, что я несу ответственность за любые осложнения и побочные эффекты, и я остановился. Вдруг у Софи аллергия на аспирин, а я об этом не спросил? Да нет же, спросил! Нет у нее аллергии. Я начал расписываться, но вновь остановился. Аспирин может вызвать язву. Хочу ли я, чтобы эта СБОП истекла кровью и умерла из-за язвы? Лучше я подожду Толстяка, уточню, стоит ли давать ей аспирин. Он вернулся.

– Толстяк, я должен спросить у тебя кое-что.

– У меня есть ответ, у меня всегда есть ответ!

– Ничего, если я дам Софи аспирин от головной боли?

Посмотрев на меня как на инопланетянина, Толстяк уточнил:

– Ты вообще понимаешь, что спрашиваешь?

– Да.

– Рой, послушай. Матери дают аспирин младенцам. Ты сам себе даешь аспирин. Что с тобой?

– Кажется, мне просто страшно подписать назначение.

– Она бессмертна. Успокойся. Я буду рядом, хорошо?

Он закинул ноги на стол и раскрыл «Уолл-стрит джорнал». Я назначил аспирин и, чувствуя себя полным кретином, отправился осматривать гориллу по имени Зейс.

Сорок два, злобный, с серьезной болезнью сердца. Ему нужно было поставить новый внутривенный катетер. Я представился – и попробовал. Руки тряслись, от жары в палате я начал потеть, и несколько капель пота упали на стерильное поле. В вену я не попал. Зейс взвыл, застонал и начал вопить:

– Помогите! Медсестра! Болит! Сердце! Где мой нитроглицерин?!

Отлично, Баш. Твой первый сердечник – и ты устроил ему инфаркт.

– У меня инфаркт!

Отлично. Позовите доктора. Стоп, я же и есть доктор.

– Ты врач или кто? Нитроглицерин! Быстро!!!

Я положил таблетку ему под язык. Он велел мне проваливать. Я был совершенно убит – и мечтал о том же.

День, наполненный великими медицинскими достижениями, продолжался. Мы с Потсом вертелись вокруг Толстяка, как утята вокруг мамы-утки. Толстяк сидел, задрав ноги, с интересом читая о мире ценных бумаг, акций, слияний и поглощений. Но в то же время – как король, чувствующий свое королевство так же хорошо, как и собственное тело, догадывающийся о разрушительном наводнении на окраине своих земель по пульсации почек, а о необычайном богатстве урожая – по тяжести в желудке. Толстяк знал все, что происходит в отделении, и говорил нам, что делать, предупреждал о том, чего делать не надо, помогал нам. И лишь один раз он поднялся с места – и сделал это стремительно, решительно, героически.

У Потса был плановый пациент по имени Лео. Изможденный, седовласый, располагающий к себе, слегка запыхавшийся Лео стоял у сестринского поста, у его ног лежал саквояж. Мы с Потсом представились и поболтали с ним. Потс был счастлив наконец-то увидеть пациента, с которым можно было нормально общаться, который не казался смертельно больным и не пытался его избить. Но мы не знали того, что Лео попытается умереть прямо сейчас. Хихикая над одной из шуток Потса, он вдруг посинел и свалился на пол. Мы застыли, онемев и не в силах пошевелиться. Единственной моей мыслью было: «Как же неудобно получилось с беднягой Лео». Толстяк окинул нас взглядом, вскочил на ноги, закричал: «Бейте его!»[20], но мы были слишком шокированы, чтобы действовать. Толстяк промчался мимо нас и сам ударил Лео в грудь, интубировал, начал закрытый массаж сердца, поставил катетер – и с хладнокровной виртуозностью организовал возвращение Лео из мира мертвых. Для помощи при остановке сердца сбежалась целая толпа, и нас с Потсом оттеснили от поля боя. Мне было стыдно, я чувствовал себя беспомощным. Лео, который смеялся над нашими шутками. Его попытка умереть была совершенно сюрреалистической, и я отрицал само ее существование. А Толстяк был великолепен, им можно было любоваться как произведением искусства.

Вернув Лео к жизни, Толстяк вместе с нами вернулся к посту медсестер, закинул ноги обратно на стол, вновь открыл журнал и сказал:

– Хорошо, хорошо. Ну да, вы запаниковали и теперь чувствуете себя полным дерьмом. Мне это знакомо. Это ужасно, и произойдет еще не один раз. Просто не забудьте то, что было. И ЗАКОН НОМЕР ТРИ: ПРИ ОСТАНОВКЕ СЕРДЦА ПЕРВЫМ ДЕЛОМ ПРОВЕРЬ СОБСТВЕННЫЙ ПУЛЬС.

– Я не ожидал такого, он же был плановым, а не экстренным, – сказал Потс.

– «Плановый» не значит здесь ни хрена, – ответил Толстяк. – Знаешь, Лео мог умереть. Он достаточно молод для этого.

– Молод? Я думал, ему лет семьдесят пять.

– Пятьдесят два. Застойная сердечная недостаточность, которая хуже некоторых видов рака. Те, кто от нее умирает, – как раз его ровесники. Лео не стать гомером. Не с этой болячкой. Вот в этом главная трудность современной медицины: вокруг гомеры, гомеры, гомеры, и вдруг – бац! – появляется Лео, симпатичный мужик, который может умереть, и вы должны шевелиться, чтобы успеть спасти его. Это как то, что Джо Гараджиола говорил вчера о Луисе Тианте: «Он сначала творит всякую фигню, а в нужный момент включает свой мотор, удар – и его фастбол на целый ядр быстрее»[21].

– Фастбол? – озадачился Потс.

– Иисусе, его быстрая подача, – сказал Толстяк. – Где вас только нашли?

Мы думали о том же. Мы оба – я и Потс. Мы чувствовали свою полную некомпетентность. А Чак почему-то был не таким. Он отличался от нас. Ему не нужна была помощь. Он знал, что делал. Вечером я спросил, как ему удается быть настолько уверенным.

– Да легко, старик. Понимаешь, я же никогда ни фига не читал. Только делал.

– Не читал вообще ничего?

– Ну, разве что о рыжих муравьях-убийцах. Но я умею поставить центральный катетер, дренировать плевральную полость… да все, что требуется я умею. А ты – нет?

– Не-а, ничего из перечисленного, – сказал я, думая о моих сомнениях с аспирином для Софи.

– Да ладно, старик, что же вы там в ЛМИ делали?

– Читали. Я прочел, наверное, все книги по терапии.

– Вот, старик, в этом и есть твоя главная ошибка. Как и то, что я не пошел в армию. Может, я еще…

В струящихся лучах июльского солнца стояла медсестра дневной и вечерней смены. Она стояла, слегка расставив ноги, положив руки на бедра, и тихонько раскачивалась, и читала историю болезни. В лучах света ее форменная одежда казалась почти прозрачной, линии ее ног плавно текли от тонких щиколоток и икр к фигуристым бедрам. Она была без чулок, и через накрахмаленную ткань ее костюмчика просвечивали цветастые трусики. Она знала, что одежда просвечивает. Через блузку виднелась призывно расстегнутая застежка лифчика. Она стояла к нам спиной. Я уже почти мечтал, чтобы она никогда не поворачивалась, не портила впечатления от груди и лица, которые я успел вообразить.

– Ого, старик, это нечто.

– Обожаю медсестер, – сказал я.

– Что же такого особенного в медсестрах, старик?

– Видимо, белые костюмы.

Она обернулась. Я выдохнул. Я покраснел. Расстегнутая до ключиц блузка, идеальная грудь, и вся она – от выкрашенных алым губ и ноготков, от голубых век и длиннющих черных ресниц до золотой искорки крестика католической школы медсестер – вся она сияла как радуга внутри водопада. После целого дня, проведенного в жарком и вонючем Доме, с его частниками, и карьеристами, и гомерами, она была как глоток охлажденного апельсинового сока. Она подошла к нам.

– Я Молли.

– Красотка, я Чак.

Размышляя, правду ли говорят об отношениях медсестер и интернов, я представился:

– Рой.

– Первый день, мальчики?

– Ага. Думаю, лучше бы я пошел в армию.

– Я тоже новенькая, – сказала Молли. – Начала в прошлом месяце. Стремно, да?

– Без дураков, – ответил Чак.

– Держитесь, парни, мы прорвемся. Увидимся, а?

Мы с Чаком посмотрели друг на друга, и он сказал:

– Ну что, ты рад, что проводишь тут время, развлекаясь с гомерами, не так ли?