— Так прямо уж и сто, — не поверила Инна, осторожно вставая на ноги. — Столько лет мало кто живет.

— Ну, може не сто, — засомневалась старуха в своих словах и немного покопалась в своей памяти. — Не, не сто, а поболе! Бо матка казала, што вони з бапчей в самом концу позапрошлогу веку из Польска в Росью перебрались — в тот рок я родилась. Вот скольки мяне рокив!

Держась за спинку кровати, Инна немного постояла, сделала несколько осторожных шажков вдоль кровати, перехватываясь руками за спинки — тело не подвело, медленно обретало силу, и это обстоятельство вселяло уверенность и поднимало настроение.

— Это, что же, вы и революцию помните? — продолжила Инна разговор, осторожно приседая и делая простенькие упражнения руками, разгоняя кровь.

— Та шего ее помнить — смута она и есть смута! — неожиданно хозяйка перешла почти на русский. — Начало войны помню — в ту пору мне уже почитай рокив дваджещчя пенчь было, а може чшиджещчи пенчь.

— Вот это да! — искренне удивилась Инна, на время забыв о физических упражнениях.

Старуха за тонкой стенкой громыхнула посудой. В кружку полилась какая-то жидкость, и Инна снова сглотнула противный ком в горле, но просить пить не стала, лишь расстегнула молнию на спортивном костюме — в каморке становилось жарко от натопленной в избе печки, а может, и не от печки — силы понемногу восстанавливались, кровь быстрее бежала по жилам.

— Мне домой надо, — со слезами в голосе произнесла Инна и всхлипнула. — Отпустите меня, пожалуйста.

— Ты, паненка, не дури! — строго приказала из-за дощатой стены старуха. — Кажи дзенькуе, што жива осталась, не то в болоте сгибла бы.

— Мне домой надо, — упрямо повторила Инна, вытирая руками катящиеся по щекам слезы.

— Вот заладила, — рассердилась хозяйка избушки и махнула рукой в сторону двери. — Да подь, хто табе тута держит! Подь! Иди, иди!

Шагнув к двери, Инна взялась за ручку, потянула на себя дверь — дверь поддалась. Опасливо выглянула из каморки: в просторной избе на длинном прямоугольном столе ярко горела керосиновая лампа, освещая бедное обставленное жилище. По обеим сторонам стола стояли новенькие добротные лавки, выделяясь новизной цвета от остальной мебели: невысокого серванта с простенько посудой, глиняными кувшинами и крынками для молока и массивного резного комода с загадочно мерцающим в полутьме зеркалом на нем. Зеркало было большое, круглое, в потемневшей от времени узорчатой серебряной раме. По стенам избы на гвоздиках были развешаны пучки трав, засохших цветов и связки каких-то корешков, наполнявших комнату запахом лета и скошенного сена.

Выйдя из каморки, Инна в нерешительности остановилась посередине избы.

У печи, глядя на нее, стояла хозяйка избы — яркая привлекательная женщина средних лет с серо-зелеными обманчивыми и непроглядными, как болотная гладь, глазами. Одета она была в длинную темную юбку, цветастую кофту с длинными рукавами и овчинную душегрейку, на ногах у женщины были надеты обрезанные старушечьи валенки

— Ну, што? Подь, подь! — подбоченясь, подзадорила Инну женщина. — Со всех сторон болото, но ты мабудь отыщешь заветну тропку — авось не сгинешь! До видзеня!

Решившись, Инна медленно прошла мимо хозяйки через всю избу к тяжелой дубовой двери, открыла ее — темнота за дверью пахнула на нее холодом неизвестности и болотной сыростью. Инна замерла, внутри у нее все похолодело от нехорошего предчувствия, будто кто-то внутри предостерегал ее от опрометчивого шага и нашептывал, пытаясь образумить: «Берегись, не дури, вернись, хватит уже с нас твоей опасной инициативы».

— Спужалась? — засмеялась хозяйка, словно лягушка заквакала.

Сделать решающий шаг за порог избушки, где так уютно, по-домашнему трещали поленья в печи, и пахло чем-то вкусным и пряным, было страшно, и Инна послушалась голоса внутри и отступила.

— Мне сгинуть в болоте нельзя — меня дома ждут!

— Ты о сабе лучше печалься, — хозяйка избушки пригладила густые иссиня-черные волосы, заплетенные в косу и уложенные кольцом вокруг головы, поправила крупные красные бусы на груди и снова успокоила «молодайку»: — З роджиной твоей буде добже.

— Откуда вы знаете про мою семью? — напустилась Инна на женщину — почтительного уважения к ней она не испытывала: глядя на нее в фас, Инна видела перед собой довольно энергичную женщину средних лет с привлекательным лицом и большими выразительными глазами — ну уж никак не сто двадцатипятилетнюю или сто тридцатипятилетнюю старуху. А это значит, хозяйка избушки явно лгала о своем возрасте и поэтому уважения к себе не заслуживала. — А вот скажите, знаете ли вы, что меня искать будут?

— Мобудь, и будут, — согласно покивала головой хозяйка, — но вряд ли сшукают.

— Это еще почему? — неприятно удивилась «пленница болота».

— Сюды нихто не кажется: здесь мисто гибло, вот увсе и робеют ко мне соватися — многих кикиморы на дно болота утягнули.

— Нет! Сергей никому не поверит про ваших кикимор и будет меня искать! — убежденно заявила Инна.

— Може, и не поверит, тильки што ему делать останется… Пошукает, пошукает табе, да и успокоится — забере неразумного хлопчика и в свою Московию возвертается.

— Нет! — топнула ногой Инна. — Без меня не вернется!

— Ишь, як ты его защищаешь! — язвительно закудахтала женщина. — Тильки, мужики энтого не стоят!

— Мой стоит! — не сдавалась Инна.

— Ну, може и стоит, — нехотя сдалась хозяйка избушки. — Спорить, что воду в ступе толочь: пользы от энтого никакой!

Она повернулась к печи, открыла заслонку, пошурудила внутри печи кочергой — пламя осветило профиль хозяйки: худое морщинистое лицо с длинным крючковатым носом.

Глядя на молниеносно состарившуюся хозяйку, Инна испуганно попятилась — она была реалисткой, и всякие мистические штучки воспринимала с большим недоверием.

— Сколько же вам лет? — охрипшим вдруг голосом спросила она.

— Так по боле ста — я ж табе казала.

Старуха повернулась к гостье в фас и снова превратилась в привлекательную средних лет женщину.

— Но как же… — смешалась Инна, думая, что сходит с ума, и у нее начались галлюцинации.

— Ты вон об шем, — догадалась старуха, видя испуг на лице «молодухи» и засмеялась, показывая полный рот крепких белых зубов. — Скильки ты мяне на вид то дашь?

— Сейчас… лет сорок пять, — правдиво ответила Инна, все еще не веря в волшебные преображения старухи.

— А больше я и не возму — в чтерджещчи пенчь — баба ягодка опять! — игриво подмигнув, произнесла хозяйка избушки, а потом по-старушечьи тяжко вздохнула. — Рокив джесенчь назад мне больше чшиджещчи пенчи нихто не давал, а сейчас старею — силы не те, штобы тень на плетень наводить… А про мужика тваго я так кажу: вот поживе он без табя рокив пенчь, помается едэн с джецко, тоды и спознаешь: стоит он тваей защиты али не стоит.

— Как годков пять? — опешила Инна и плюхнулась на лавку — голова снова пошла кругом. — Почему?

— А потому! Рокив пенчь у мяне в избушке поживешь: все о табе в миру забудут — твой Тутин в перву очередь, а потом я вас тихонько выведу из болота. Шего вам тута не пожити то, на всем натуральном: молоко у мяне свое — две козы держу, картоха, мокрва, тыква, свекла — тоже свои. В вашем городе все химией отравлено, а у мяне усе чисто, на навозе выращено. За мукой вот ходить приходится — пашеничка у мяне на болоте не расте. Скоро сама будешь ходить за провизией…

— Не хочу я с вами жить!

— А куды ты денешься то? — зло усмехнулась хозяйка избушки — строптивая молодуха начала ее раздражать. — Поможешь мяне по хозяйству — я давно помощницу шукаю, а ты джевчинка здоровая, хоть и тяжелая.

— Какая же я тяжелая? — возмутилась Инна, вставая со скамейки. — Во мне шестидесяти килограмм нет! Я за своей фигурой слежу.

— Следила, да не уследила, — квакнула старуха и ловко вытащила ухватом из печи горячий чугунок. — Да ты, поди, ничего не знаешь про…

— Знать ничего не хочу! — вспылила Инна и гордо удалилась в каморку, однако, дверь за собой не закрыла — сидеть в темноте было страшно.