– Поцеловать тебя, – сказал Миллер.

– О.

– Это плохо?

– Нет. Вовсе нет. Но, видишь ли, ты только что говорил, что не хочешь этого.

– Нет, хочу. Хочу. Не должен. Но хочу.

– Ладно, – сказал Уоллас.

Миллер покосился на него. В квартире царил полумрак. Свет горел лишь на кухне, и за большим окном, выходящим в переулок, светили фонари.

– Вот так просто?

– Что сказать, я легкая добыча.

– Дурацкие у тебя шутки, – Миллер соскочил со стула и шагнул к нему. Спиной он заслонил лившийся из кухни свет, и Уолласа накрыло его тенью. Щеку опалило теплым дыханием. Миллер тронул его губы кончиками пальцев и надавил большим, чтобы Уоллас чуть приоткрыл рот. Смотрел он при этом очень внимательно, не нервничал, не тушевался. Ему явно не впервой было брать на себя активную роль, рулить ситуацией. И все же он медлил, не решался двинуться дальше. Это чувствовалось в том, как неспешно он проводил по губам Уолласа большим пальцем. Уоллас впустил его в рот и принялся медленно, нежно слизывать с него соль. – Какой же ты… – начал Миллер.

Уоллас не стал уточнять. Притянув Миллера за футболку, он придвинулся ближе и прижался к нему всем телом. Миллер, теперь стоявший между его раздвинутых бедер, слегка наклонился, и губы их встретились, подарив мимолетное ощущение жара и влаги. Уоллас целовался второй раз в жизни и никак не мог понять, почему же он столько лет пренебрегал этим моментом единения. Это было так прекрасно, что теперь он боялся мига, когда все закончится.

Миллер поцеловал его снова. У Уолласа вырвался приглушенный стон, но Миллера это лишь сильней распалило. Он словно искал чего-то – прижимался губами то к его рту, то к щеке, то к подбородку, как будто именно там ожидал найти ответ на незаданный вопрос. Руки его коснулись бедер Уолласа, скользнули по бокам и выше, выше, пока не оказались у него на шее. Ладони загрубели от лодочного снаряжения, и тем острее были ощущения, когда они касались кожи. Поцелуи его на вкус были, как пиво со льдом – холодные и резкие. Миллер укусил его за губу.

– Мне очень нравится, – сказал он. – Я и не думал, что мне так понравится.

– Это здорово, – отозвался Уоллас. Кажется, зря он это сказал, потому что Миллер внезапно нахмурился и попытался отпрянуть. Но Уоллас обхватил его ногами за талию, не давая отстраниться. – Эй, куда это ты собрался?

– Похоже, тебя все это не слишком заводит, – бросил Миллер. – Не хочу тебя принуждать.

– Еще как заводит, – возразил Уоллас и положил руку Миллера себе между ног, где было уже очень твердо. Миллер охнул и дернулся, словно только теперь вспомнил, что Уоллас мужчина, как и он сам. Однако его это не отпугнуло. Он крепко – возможно, даже чересчур крепко – сжал выпуклость под брюками Уолласа и прижался губами к его шее.

– Я не умею. Не знаю, как это делается, – пробормотал он.

– Ничего страшного, – ответил Уоллас. – Это нетрудно.

– Я не девственник, – рассмеялся Миллер. – Просто. Я не… Ну, ты понимаешь, – он неопределенно повел руками.

В спальне было темно. Синел лишь прямоугольник распахнутого окна, освещенный с улицы фонарями.

Уоллас опустил жалюзи, и стало еще темнее, все окрасилось в оттенки серого. Но все же это была его комната, он отлично в ней ориентировался и знал, что Миллер сейчас стоит возле кровати. Уоллас подобрался к нему сзади и, застав врасплох, легонько толкнул вперед. Тот поначалу не поддался, но затем, изумленно выдохнув, рухнул на постель. Уоллас опустился рядом с ним. Так, едва касаясь друг друга, они пролежали долго – а, может, Уолласу только так показалось.

Он не помнил, когда в последний раз вот так нежился рядом с кем-то, в почти невинной истоме, когда оба делают вид, что вовсе и не думают о сексе, промедлением доводя себя до почти невыносимого возбуждения. Он не выдержал первым, положил руку Миллеру на грудь и почувствовал, как быстро и сильно бьется его сердце.

Они снова поцеловались, сдаваясь под натиском захлестывавшего их желания. И тут же принялись выпутываться из одежды, сдирать ее с себя, как кожу, и вновь коснулись друг друга уже обнаженные, дрожащие, словно впервые увидевшие мир новорожденные создания.

– Забирайся под покрывало, – велел Уоллас Миллеру, и тот послушался. Они касались друг друга так нежно и робко, что Уоллас едва не заплакал от жалости к себе восьмилетнему. Тогда к нему прикоснулись впервые, и в этом прикосновении не было ни нежности, ни страха причинить ему вред. Сам же он твердо решил дать Миллеру то, что никто никогда даже и не пытался дать ему. Чтобы, когда все это – чем бы оно ни было – закончится, не оказалось, что Миллер теперь страшится его тела и того, на что оно способно. Теперь голова Уолласа двигалась у Миллера между бедер, и тот отчаянно вцеплялся ему в волосы. Уоллас принял его глубоко в горло, и Миллер в последний раз сдавленно вскрикнул.

Уснули они, покрытые едва заметными синяками и царапинами. Уснули, так и не откатившись друг от друга. Уоллас, правда, заснул не до конца. Болтался на границе между сном и явью, скользя по огромному серебристому морю света и рассматривая проплывающий над ним мир.

Тело обнимавшего его Миллера было таким тяжелым и теплым. И неожиданно крепким. Он спал, а Уоллас оглаживал пальцами косточки у него на бедрах, погружал их в негустые волосы на лобке. Не то чтобы Уолласу раньше доводилось разглядывать тело Миллера, и все же он замечал, как оно окрепло от парусного спорта. Но в развитых мышцах рук и ног, соседствовавших со все еще мягкими животом и бедрами, ему виделось нечто особенное. Это было тело в процессе становления. Грудь Миллера покрывали мягкие курчавые волоски. Во сне он казался нежным и хрупким, словно маленький мальчик, угодивший в тело взрослого мужчины. В том, как глубоко и спокойно он спал, прикрыв лицо рукой, ощущалось что-то уютное и совершенно невинное.

Уоллас не помнил, когда самому ему в последний раз удавалось так сладко уснуть. Расслабиться и поверить, что внешнему миру до него не добраться. Миллер хмыкнул во сне и перевернулся, неосознанно ища исходившего от тела Уолласа тепла. И тот растянулся на кровати, давая ему к себе прижаться. Временами он начинал слышать жужжание вентилятора, а потом снова переставал его замечать. Интересно, когда их друзья вернутся домой и обнаружат, что Миллера там нет, они задумаются, куда он мог деться? Жил он вместе с Ингве и ночевал обычно дома. Пропадать где-то до рассвета не входило в его привычки. Даже будь они с Уолласом близкими друзьями, все равно было бы странно, что он остался у него. Но Уоллас решил, что подумает об этом завтра.

Он вылез из постели, прошел на кухню и налил себе стакан ледяной воды. Глотал медленно, так, чтобы от холода онемели язык и горло, и вскоре сам уже перестал понимать, утолил он жажду или еще нет. Живот раздулся. К горлу подкатила тошнота, но Уоллас продолжил пить. Глоток, еще глоток, и снова. Напитаться водой, как губка. Стакан опустел, и он опять налил его до краев. Губы раскраснелись. Уоллас продолжал пить. Он осушил четыре стакана, затем бросился в ванную, и там его вывернуло. Вода, сперма, попкорн, сидр, суп, который он ел на обед, – все превратилось в оранжевое месиво. Обожженное кислотой горло саднило. Уоллас, весь дрожа, привалился к унитазу. От вони его снова затошнило, желудок скрутило спазмом.

Когда все закончилось, ему показалось, что внутри у него стало абсолютно пусто. Уоллас прополоскал рот, почистил зубы и вернулся в гостиную. Сел на край дивана и поджал под себя ноги. В окне идеальным белым кругом маячила луна. В мире царили тишина и спокойствие. На той стороне переулка стоял высокий дом, и можно было глазеть, что происходит в жизни его жильцов. В одной из квартир горел свет, и видно было, как какой-то мужчина гладит белье у себя на кухне.

Доносившиеся из других квартир приглушенные звуки оттеняли висевшую в комнате тишину. Где-то, не попадая в ноты, напевали модную этим летом песенку. Что-то тихонько звенело – нет, не телефон, а как будто струя воды билась в металлическую трубу.