***

На сборы дали один день. В Доламине новость приняли спокойно, без моря слез и рыданий женщин и детей, как того можно было ожидать, потому что все знали, что все было давно предрешено. Вещи давно были собраны у всех, теперь дело оставалось за выбором, кому предстоит идти на фронт, а кому оставаться. Разумеется, идти воевать хотели абсолютно все, но Видерим вычел подростков и пожилых людей, хотя среди последних были и такие, чьей силе и выносливости могли позавидовать даже молодые. Требовалось оставить тех, кто мог бы содержать хозяйство и руководить деревней, поэтому старейшина провел жеребьевку. Некоторым мужчинам пришлось остаться, и, глядя на их лица, полные горечи, казалось, что они вот-вот готовы разрыдаться от обиды – ведь они считали это жесточайшим оскорблением, что их оставляли дома, словно немощных, тогда как остальные шли на правое дело. Никому не хотелось идти на фронт, но трусить – тем более. Юноши тоже рвались на фронт, увлеченные романтикой, подчерпнутых из слухов и книг, особенно выделялся один сын Видерима, который в последний момент запрыгнул на отъезжавшую телегу, в надежде, что его уже не оставят, но его ждало горькое разочарование. Остальные попрощались в последний раз с родными и к обеду вышли к Тендеруму. Люминас, оставшийся в замке, получил списки бойцов и куда-то уехал, приказав самостоятельно добираться до ближайшего городка, где был призывной пункт.

Туда добрались на лошадях, впряженных в телеги. На окраине солдаты спешились и продолжили путь пешком; лошадей отправили с мальчишками назад, в деревни, чтобы животных не забрали повстанцы – они пригодятся весной, когда будут вспахивать поля, и гораздо нужнее будут дома, чем на фронте. Сам городок не нес в себе следов войны, ибо до нее было довольно далеко. На стенах и на транспарантах, натянутых между домами, красовались лозунги; иногда их было так много, что в глазах начинало рябить, и было проще опустить взгляд, чем читать эти тошнотворные пафосности. На улицах было много патрулей и колонн ополченцев, и деревенское ополчение отличалось большей опрятностью одежды и здоровым цветом лица; основная масса добровольцев состояла из беженцев, до сих пор обходившихся куском хлеба на человека в день и носивших один костюм по месяцу, а то и больше, и искали здесь лучшей доли. На обочинах кто-то торговал всякими безделушками, наверняка собранными по оставленным квартирам, но повстанцы быстро сгоняли дельцов с места.

- Эй, где тут призывной пункт у вас? – крикнул Видерим одному из патрульных.

- До площади идите, там покажут, - лениво махнул вперед боец и повел торгаша, у которого руки уже были скручены за спиной, вниз по улице.

Долго идти не пришлось – у широкого здания толпилась огромная масса людей. На площади стояли грузовики, около которых под тентами стояли столы с бумагами, за которыми восседали писари в военной форме, а чуть поодаль от толпы отделялась цепочка людей, ведущая к грузовикам с оружием. Несмотря на количество народа, очередь подошла скоро. Сначала писарь спросил, один ли Видерим пришел, или с целой деревней, затем бегло спросил всех по очереди, может ли тот бегать, стрелять и таскать тяжести, рыская взглядом по человеку сверху донизу, и получив от всех одинаковый ответ, занес в списки.

- Добро пожаловать в Республиканскую армию, - охрипшим равнодушным голосом сказал писарь, занося имя нового бойца в списки. Ритемус ничего не ответил и прошел к грузовику, где все получили по винтовке и паре обойм и зашагали дальше. На вокзале было настоящее столпотворение, но поезда приходили очень часто – раз в полчаса, и за эти полчаса эшелоны набивались солдатами до отказа и тяжело ревя, убегали в надвигающуюся ночь. Ритемус расспрашивал бойцов других подразделений об их участи, и узнал, что многие ждут своей очереди еще с утра. Некоторые части отправляли в автопарк и оттуда вывозили в другие города на телегах и грузовиках. Пару их Ритемус видел, прогуливаясь вокруг вокзала – патрулей с черной повязкой с аббревиатурой «ОРП» на рукавах было немного, и его ни разу никто не остановил. «ОРП», должно быть, означало «Отряд республиканской полиции», но никто из добровольцев не знал точно, а у патрульных спрашивать не было никакого желания. Грузовики же были новехонькие, с блестящими металлическими крыльями, спицами колес и капотом, и ярко выкрашенными деревянными кузовами; на них не было ни пятнышка грязи. Ходили слухи, что на таких можно было набрать скорость чуть ли не в сорок пять километров, но Ритемус ни разу не видел, чтобы самоходный экипаж ездил быстрее тридцати.

- Маленький городок, посмотреть толком не на что, - засопел позади Северан. – Вернуться не хочешь к нашей теплой дружеской компании? К тому же полевая кухня заработала, скоро позовут.

Странно было видеть Северана в этой форме. Старая темно-бежевая зимняя шинель королевской армии с пилоткой на голове, где красовался невиданный доселе значок – два перекрещенных меча.

- И как тебе? – спросил Ритемус, кивая на шинель.

- Добротно, - пожал он плечами. - Но фалькенарская все равно теплее и просторнее, - он засмеялся, и Ритемус почему-то тоже рассмеялся, и они оба долго смеялись смехом, который со стороны казался бесхитростным и беззаботным, но на самом деле полным горечи, и когда Ритемусу почти удалось подавить этот приступ, он вдруг понял, что еле сдерживается от того, чтобы не зарыдать в голос. Северан обессилено прислонился к стене и пробормотал:

- Узнать бы, сколько все это продлится… - что «это», он не пояснил.

- Я предпочел бы не делать этого, - устало ответил Ритемус, - потому что, когда мы узнаем, мы потеряем всякую надежду.

- Странно, - скривился фалькенарец. – Я вновь почувствовал себя, словно тогда, семь лет назад, перед первым боем. Мне тогда было очень страшно, признаюсь, и я не мог усидеть на месте. Мой первый бой мы выиграли – захватили ваши передовые линии. Насколько я помню, это был чуть ли не единственный участок фронта в тот день, где мы смогли продвинуться.

- Мне повезло меньше, - признался Ритемус, - в первый день мы ходили в атаку три или четыре раза, ваши тоже. Один раз даже добрались до траншей, но нас выбили. Страшно вспомнить, как я полз назад, по раскисшей грязи почти километр… После этого я целую ночь чистил шинель, потому что, по слухам, к нам должен был приехать то ли король, то ли министр обороны. Разумеется, никто не приехал. И все равно все ждали, словно это могло что-то изменить, - хмыкнул он. – А теперь я ничего не жду. Странно это вспоминать – тогда столько вещей страшило нас. А сейчас это кажется глупой мелочью… - его внимание отвлекла новая колонна революционеров, пешим ходом отправляющаяся в путь. – И сейчас я знаю, что умру, и мне плевать. Иду покорно, как баран на убой. И все равно плевать. Думаю, не нужно объяснять, почему.

- Ошибаешься. У тебя еще есть родина. А у меня ее нет. Вот мне действительно терять нечего. Вот сдохнем с ребятами, и поминай, как звали. Да что я говорю, и не вспомнит никто.

- Быть может, я не прав, но в этом тебе легче, - Ритемус сел на постамент, на котором возвышался газовый фонарь, и свесил голову. Рядом промчался грузовик, едва не залив его грязью, но он даже не шелохнулся. – Ты уже однажды эту самую родину потерял…

- Это не я ее потерял, это она меня выставила за порог, - резко оборвал его Северан. – Немного разные вещи, если поразмыслить. И мне от этого не легче, и тут ты снова ошибаешься. А у тебя есть еще шанс ее не потерять. А теперь я попрошу тебя закрыть эту тему с той мыслью, что ты погибнешь вместе с родиной, либо будешь жить, и твоя страна будет сильнее, чем прежде, в зависимости от того, усвоит ли победитель преподанный ему урок или же нет. Это не просто красивые слова, так и будет, - позади зазвенела пронзительным голосом балка, подвешенная на входе в здание вокзала. – Давай быстрее, а то нам не достанется.

Перед входом стояли порезанные топливные баки, вокруг которых толпились солдаты и жгли в них костры – это были те, кто не пожелал сидеть в здании. Там было достаточно места, но было прохладно, хотя здание отапливалось.