Миша лежал на кровати и смотрел в одну точку – крошечную выщербину в потолке. В голове крутилась единственная мысль: «Как я ненавижу зелёный!» Этот зелёный потолок, зелёные стены, зелёный коридор, из-за чего даже свет зарешёченной люминесцентной лампы казался зеленоватым. Санитары – и те носили зелёную униформу, видимо для того, чтобы окончательно свести с ума и без того нездоровых пациентов.

Спина ныла, будто кто-то схватил его за плечи, вдавил колено в поясницу и с силой тянул на себя. Он с трудом перевернулся на бок и уткнулся в стену. «Зелёный, зелёный, зелёный… чёртов зелёный!» О чём-то другом думать было тяжело. Действие укола проходило, но мозг по-прежнему тормозил, ужасно хотелось что-то делать, но даже чтобы приподнять руку требовалось сосредоточиться и думать об этом несколько секунд. Только тогда тело начинало слушаться, но с запозданием, будто в игре с пингом в три сотни.

Ещё этот чёртов плач! Сосед по комнате, – здоровый, низкорослый мужик, рыдал, казалось, уже несколько часов, хотя время Миша не знал – часов тут не водилось. Ни врачи, ни санитары не сообщали время, а просто приходили, когда нужно, делали что нужно и убирались вон, оставляя за собой запах, напоминавший что-то среднее между запахом сладкой алкогольной настойки и мятных конфет. Мужик, имя которого Миша не знал, да и скорее всего в таком состоянии не выговорил бы, всхлипывал, тянул носом, высмаркивался в подушку. Про себя Миша называл его здоровяком, хотя его телосложение никак не сочеталось с почти мальчишеским голосом.

Примерное время Миша мог определить лишь по тому, когда приносили завтрак, обед и ужин, а ещё по мутному зарешёченному оконцу под самым потолком, за которым виднелась частичка неба. Это одна из самых интересных вещей в комнате, наряду с выщербиной в потолке и жёлтым унитазом с трещиной, напоминавшей ему профиль Сталина, но смотреть на него Миша мог только сидя, либо полулёжа, а на это не всегда хватало сил.

Наконец, когда плач здоровяка стал для Миши невыносимым, он решил попросить о помощи:

– Эй, нашачьник! – промямлил Миша. – Начашьник! Эй!

Никто не отозвался. В Мишином мозгу осела тревожная мысль, что он один. Вокруг никого, а плач доносится из его же сознания. Он с трудом перевернулся, приподнял голову и увидел соседа на том же месте. «Я не один. Слава богу я не один!»

– Нашальник! Эй! – продолжал он. В его голове колом засели эти два слова, будто из всего словарного запаса остались только они. – На-шаль-ник… эй! Эй, нашальник!

– Ну чего тебе? – донёсся высокий с хрипотцой голос.

– Нашальник… эй, нашальник… нашальник, эй! Э-эй…

– Ммм… понятно, – сказал голос, – сделай одолжение, заткнись, или скажи что-то членораздельное.

Миша попытался сосредоточиться на плаче и выговорил:

– Тут это… сошед… шосед… он достал… нашальник… вкати ему шего покрепше.

– Чёртовы психи!.. – выплюнул голос и тут же умолк.

Миша продолжал звать, но никто больше не ответил. В камере отключили свет. На его лицо падал лишь отблеск тусклых коридорных ламп. Полночи он слушал плач, комкал руками штанины, ворочался и затыкал уши, пока не провалился во тьму. Очнулся лишь с наступлением утра.

С трудом сполз с койки, ощущая боль в мышцах и хрустя задубевшими суставами. Сосед, вперившись в одну точку, лежал в позе эмбриона, скрипя зубами и кривя широкий рот. В палате воняло мочой и, если бы не пустой желудок, Мишу тотчас бы вырвало, ведь после тяжёлых лекарств наутро его тошнило.

Миша ощупал свои штаны. Сухие! Значит всё-таки сосед…

Здоровяка разбудил санитар, всучил тряпку с ведром и велел вымыть койку и пол. Тот не сопротивлялся и молча стал вытирать полиэтилен, которым как раз для подобных случаев и были обёрнуты матрасы.

– А ты не гордый, – сказал Миша.

На его слова здоровяк ответил испепеляющим взглядом. Таким взглядом предупреждают об опасности, и Миша понял, что с ним шутки плохи.

После завтрака, состоящего из стылой пшеничной каши, превратившейся в лепёшку, и бутерброда с компотом, двое широкоплечих лысых санитаров отворили решётку, взяли Мишу под руки и повели по коридору больницы. «Зелёные стены, – думал он, – зелёные…» От этого цвета у него кружилась голова. Он едва переставлял ноги, и получалось, что санитары почти волокли его. Они подходили к дверям, один из них доставал из глубокого кармана медицинского халата дверную ручку, вставлял в отверстие, где она должна крепиться, и проворачивал. Двери впускали только обладателей волшебных ручек: санитаров, врачей и медсестёр. Остальные могли лишь скрестись, биться головой, просить и умолять. Двери слушались лишь избранных.

Коридоры полнились голосами, откуда-то доносился дикий истерический смех. Вокруг бродили люди, тыкали пальцами, кричали что-то неразборчивое. Среди общего гама кто-то взахлёб проорал ему вслед: «Чёртов псих, это же псих! Психопат! Посмотрите на него, он же больной на голову!» Миша хотел обернуться, но санитары быстро уводили его дальше по чреву здания, а голос всё повторял: «Урод конченый, шизоид, дебил… и-ди-от!»

Они миновали несколько дверей, голоса стихали. Вышли к широкой, хорошо освещённой площадке, прошагали мимо лестницы и оказались у первой двери с полноценной ручкой.

Дверь отворилась, брызнул яркий свет, и Миша медленно воспарил в белоснежный кабинет, как ангел на колеснице в рай. Посреди кабинета за широким светло-коричневым столом, нахмурив брови и уткнувшись в папку с бумагами, сидел апостол Пётр, по крайней мере Миша увидел его таковым. Хлопнула дверь, апостол оторвал взгляд от бумаг и, пригладив седую бороду, сказал:

– О-о-о, добро пожаловать. Присаживайтесь!

Его усадили на деревянный стул примерно в метре от стола.

– А вы… – Миша не решился выговорить своё предположение и запнулся.

– Старший психиатр, меня зовут Геннадий Викторович, будем знакомы, – он поправил тёмно-зелёный галстук, видневшийся из ворота ослепительно-белого медицинского халата.

– Ах да, – Миша робко улыбнулся и заёрзал на стуле.

Он не знал, куда деть руки, они мешали, словно были лишние на его теле. Он то складывал их перед собой в замок, то клал на колени или просто свешивал, а потом скрещивал на груди, но и это казалось ему неуместным. Хотел приподняться, чтобы сесть поудобнее, но на плечо ему опустилась тяжёлая рука санитара, стоящего за спиной. Миша вздрогнул. Санитар кивнул, всем своим угрожающим видом показывая, что не нужно делать резких движений.

– Расслабьтесь, мы всего лишь побеседуем, – Геннадий Викторович перелистнул дело в папке.

В этой папке весь он, Михаил Александрович Лисичкин. Весь, как на ладони. Словно обнажённый, он сидел перед человеком, в руках которого находилась власть над его душой, телом и умом. В особенности над умом!

Миша блуждал взглядом, пытаясь зацепиться за что-нибудь, что выделялось бы из общего белого фона: фикус, галстук врача, стол. Нет, стол почти пустой. Его взгляд остановился на тёмной восьмиуголке доктора и его коричневом пальто, что висели на вешалке у медицинского шкафчика.

– Итак, вы у нас уже неделю. Как себя чувствуете? – мягко, но уверенно спросил доктор.

– Сказать честно, не очень. От этих лекарств я чувствую себя недоумком.

Геннадий Викторович что-то записал.

– Понимаю, но это необходимые процедуры. Без них ваше выздоровление невозможно. Сейчас нам нужно подобрать наилучшее лекарство для вашего случая.

– Я не мог разговаривать, – пожаловался Миша, – с трудом вспомнил несколько слов, но и их едва выговорил.

– Судорог не было? – спросил доктор, будто и не заметив жалоб.

– Нет, но очень болит спина.

– Угу… – он снова сдвинул густые брови и сделал пометку. – Галлюцинации? Ничего необычного, нереального?

– Нет…

– Прекрасно!

– Хотя… Мне всё время казалось, что я один. Что вокруг никого. Мой сосед рыдал всю ночь, а я… чтобы убедиться, что он есть, что он настоящий, приходилось смотреть, иначе…