«Все книги мира, даже если сможешь прочитать,

и если даже, сможешь все их осознать,

ты и на пядь не подберёшься к тайне мира,

и заглянув, как будто бы на дно того горнила,

разочарован будешь, как всегда опять…

Ведь вечных грёз разумного познания,

не утолить продуктами печатного издания…

Лишь только ветер и течение реки,

как и огонь, прибой, и звёзды в небе,

разбудят настоящее познание в тебе…

И лишь увидев контур – горизонт событий,

в тумане, будто различив обитель,

– вот истина! Лишь руку протяни!

Но не коснуться, сколько не беги…

Словно мираж висит над горизонтом,

– игра, меж теменью и солнцем…»

То, что лист упавший с дерева упадёт именно в том самом месте, предначертанном ему всеми обстоятельствами, плотностью и влажностью воздуха, собственным весом, ветром и т. д., не вызывает сомнений. Но то, что человеческая судьба непредсказуема и изменчива, что личность имеет право на произвол, и его судьба никак не предзнаменована, в этом также нет сомнения у всякого обывателя. Чем же отличается упавший лист, от человека? Волей, разумом, стремлениями и желаниями? Да, безусловно. Но это лишь усложняет его положение, но никак не абстрагирует от общего контента мироздания, никак не выводит его на абсолютно иной уровень, и не наделяет особыми свойствами, кардинально отличимыми от того же листа. Также как движение бильярдных шаров на столе, абсолютно предопределено, и никакой произвол не может изменить сетку их хаотического движения, так и судьба человека, находящегося в «обойме себе подобных», и обладающего собственной внутренней «кинетической энергией», – предначертана и необходимо фатальна.

Всякая очевидность и неоспоримость являются таковыми только для тебя, и ни для кого другого. И то, что таковые часто переплетаются, и звуча в унисон в различных разумениях, резонируют, и заставляют верить в некий единый осмысленный паритет мироздания, есть лишь продукт стремящихся к согласованности индивидуумов, жаждущих объединения молекул, не взирая ни на что ищущих сцепления, для образования более мощной, более выживаемой единицы. И ради этого отбрасывающих всякие противоречия, дабы не заблудится и не остаться в абсолютном одиночестве, в котором весь мир становится необходимо враждебным, и своей опасностью страшит самое отчаянное сердце! И мы готовы нивелировать, и даже упразднять все возникающие противоречия, мы боимся собственной индивидуальности так, как боимся абсолютного одиночества, (кстати сказать, единственно коему свойственна свобода). Мы даже готовы причислять одиночество к злу, и тем самым выводить за рамки, и с помощью пропаганды навешивать ярлыки на всё, что, так или иначе, ведёт себя независимо, индивидуально и контрсоциально.

В мире действительно нет, и быть не может вины. И та ответственность, что отяжеляет сердце, в тоже самое время даёт пищу для гордости, этой Величайшей Стихеи человеческого мышления, – есть лишь суть аффект воли. Наш разум полагает, что ему подвластны аспекты этой воли, и он, опьянённый сознанием власти, начинает стегать шомполами свою собственную совесть, находя в армии своей воли слабые подразделения, и даже готов казнить каждого десятого из общего войска, дабы его плоскость осознанности и его власть не подвергались сомнению.

И слабость, и сила, – вне морально-этического бастиона мировоззрения, имеют право на собственное существование. Тот, кто смотрит с высока собственной силы на слабость, сам является слабым. Ибо его апломб держится лишь на собственном взгляде по отношению, на сравнении, лишь имея как пример пред собой эту слабость. Сила же вообще, такая же химера, как и слабость вообще, такая же ошибочная константа, что наделяет одни вещи произволом, а другие полной зависимостью. Одно относит к злу, другое к добру. Всё абсолютно самостоятельное, самоценное и самодостаточное – такая же иллюзия, как и всё зависимое и абсолютно подвластное. Всё это нам нужно только для того, чтобы иметь под ногами хоть какую-то более-менее твёрдую почву, либо цель для поиска таковой, и чтобы находить пенаты для ощущения собственного Величия, или ничтожества. И то, и другое, к слову сказать, настолько же относительны, что даже самое последнее чувство ничтожества, подчас даёт больше для человеческого сердца, чем самое неоспоримое Величие.

Тот, кто любит летать, редко ищет твёрдую почву. Ведь она только мешает ему расправлять свои крылья. Висталь стал Херувимом тогда, когда перестал искать твёрдую почву под ногами. Когда, даже такая «железобетонная химера» как истина, перестала прельщать его, и он глубоко осознал всю несостоятельность и главное тщетность поиска таковой, в этом мире. Когда всякое заблуждение стало для него не меньшей ценностью, но даже более того, ибо предполагало главную константу настоящего ума – угадывание. Человек, знающий многое, и систематизирующий в себе эти знания – грамотный человек. Человек угадывающий, способный к собственным убеждениям, а равно и заблуждениям – умный человек. Только человек-угадывающий, способен на гениальность. Ведь сама природа стала возможной, только благодаря собственной угадываемости. Тот, кто не видит особой разницы в этом, не понимает и разницы между преднамеренностью и произволом, между дисциплиной и свободой, как раз здесь находящих каждая свою ценность для жизни. Между дисциплиной и свободой, словно между двух берегов над пропастью с натянутым канатом, висит мироздание и жизнь. На этом натянутом канате мир словно канатоходец, неся в своих руках бесконечно длинный шест, балансирует, будто бы идя вперёд, но на самом деле находясь всегда на одном и том же месте. Ибо сама безмерность и бесконечность, не имея в себе окончательных границ, окончательных пунктов, не предполагает и какого-либо движения внутри себя.

Ещё никогда прежде, с тех пор как Висталь расстался со своей Свистиллой, он не испытывал такого счастья. Невероятное чувство покоя и удовлетворения растекалось по его венам. Он знал, что это ненадолго, и старался насладиться в полной мере этим своим состоянием. Распластавшись на невероятно однородной и ярко зелёной траве, он смотрел в небо. В этой бездне казалось, притаились какие-то фантастические существа, и вот-вот покажутся, выйдя из-за горизонта. Фантазия не знает пределов, в отличии от реальности, для которой всё и вся должно быть фатально закономерно. И имей она в себе невероятные явления, мир действительной реальности прекратил бы своё существование. Это и есть его дисциплина и свобода, его Альфа и Омега, где за горизонтами привычного восприятия и мышления, лежит поле фантазии, как нечто идеальное и запредельное мира, – нечто, что не существует, и в то же самое время, его существование самое реальное из всех, что даёт нам простое созерцание. Именно здесь угадывание, как локомотив жизненности, влечёт за собой всё иллюзорное и заблуждающееся, – всё по-настоящему живое.

Поднявшись с этой лоснящейся травы, Висталь направил свой взор параллельно земле, и все поля, горы и постройки, все фигуры приобрели в его сознании чёткие неизменные очертания. Чувство счастья закончилось, и его заместила обыденность привычного бытия. Стремления и обязанности всплыли скалистыми островами из этого бездонного моря, и он двинулся навстречу собственной судьбе.

Обыденный, банальный скарб всякого обывателя, его простая незатейливая жизнь, во всей своей палитре отражает единственно существующую реальность. Лаконичность, простота и локальность твоего бытия, нисколько не умаляется этой простотой и локальностью. Ведь, как капля содержит в себе всю безграничность океана, так всякая точка планеты несёт в себе всю возможную разнообразность мироздания. Не существует на самом деле, никакой пошлости и ограниченности жизненного пути, ибо не существует ничего противоположного, а именно самого всеобъемлющего, – самого Великого пути. И жизнь, какой не казалась бы она тебе простой, недоразвитой и банальной, в действительности обладает самой последней своей всеобъемлемостью, собственным величием и полной самодостаточностью.