Уборная была в дальнем конце ресторана, но я успел добежать. Потом налил в раковину холодной воды и окунул в нее голову. Берт догнал меня в умывальной, пока я вытирался бумажным полотенцем, и сказал:
- Понимаешь, Хэйки, не хотел я этого говорить, но раз уж тебя прихватило, скажу прямо: вид у тебя - краше в гроб кладут. Я, понимаешь, как увидел тебя, сразу смекнул: что-то с тобой стряслось. И что бы оно ни было - вино, наркотики или семейные нелады, - зашло оно дальше, чем тебе кажется, и пора тебе, пожалуй, полечиться. Ты уж на меня не сердись, ладно?
Я сказал, что меня опять тошнит, и дождался в уборной, пока Берт уйдет. А тогда получил у гардеробщицы свою шляпу, выдержал еще один скучающий взгляд и в газете, брошенной кем-то тут же на стуле, прочел, что из банка в Бруклине похищено среди бела дня 18.000 долларов.
Я побродил по улицам, прикидывая, трудно ли научиться очищать карманы и вырывать из рук сумки, и все арки и шпили собора св.Патрика наводили меня только на мысль о церковных ящиках для пожертвований. Домой я уехал обычным поездом, по дороге любовался мирным ландшафтом и весенним вечером, и мне казалось, что рыболовы, и одинокие купальщики, и сторожа у переездов, и мальчишки, гоняющие мяч на пустырях, и влюбленные, обнимающиеся у всех на виду, и владельцы парусных лодок, и старики, играющие в карты в пожарных сараях, - вот кто служит заплатами на больших дырках, проделанных в мире такими людьми, как я.
Моя жена Кристина - удивительная женщина: когда секретарь общества выпускников ее колледжа справляется о ее теперешней деятельности, она сбивается со счета, перечисляя все свои занятия и интересы. А чем, в сущности, заполнены ее дни, в чем состоят ее обязанности? Отвезти меня утром на станцию. Отдать в починку лыжи. Записаться на теннисный корт. Купить вино и провизию для ежемесячного обеда Societe Gastronomique du Westchester Nord [гастрономическое общество северных районов округа Уэстчестер (фр.)]. Посмотреть значение нескольких слов в Ларуссе. Посидеть на симпозиуме Лиги женщин-избирательниц по вопросу о канализации. Съездить на званый завтрак в честь тетки Бобси Нийла. Прополоть клумбы. Отутюжить фартук и наколку для приходящей горничной. Напечатать на машинке две с половиной страницы своего сочинения о ранних романах Генри Джеймса. Высыпать мусор из корзинок. Помочь Табите приготовить детям ужин. Потренировать Ронни на подачу в бейсболе. Накрутить волосы на бигуди. Отчитать кухарку. Встретить поезд. Принять ванну. Одеться. В половине восьмого приветствовать по-французски гостей. В одиннадцать часов проститься с ними, тоже по-французски. До двенадцати лежать в моих объятиях. Эврика! Да ее можно назвать хвастунишкой? Нет, на мой взгляд, просто-напросто женщина, наслаждающаяся жизнью в молодой и богатой стране. И все же, когда она в тот вечер встретила меня на станции, мне было нелегко выдержать натиск этой бьющей через край энергии.
Как на грех, в воскресенье утром была моя очередь собирать в церкви пожертвования, к чему у меня уж и вовсе не лежала душа. На благочестивые взгляды знакомых я отвечал весьма кривой улыбкой, а потом опустился на колени под стрельчатым окном с цветными стеклами, точно склеенным из бутылок от вермута и бургундского. Под коленями у меня была подушка из искусственной кожи - ее пожертвовала какая-то гильдия или ассоциация на смену старой, табачного цвета, лопнувшей по швам подушке, из которой торчали клочья соломы, так что в церкви пахло, как в неубранном хлеву. Запах соломы и цветов, свечи, мигающие от дыхания священника, и сырость в плохо отапливаемом каменном здании - все это было давно знакомо, связано с детством, как звуки и запахи детской или кухни, но в то утро так оглушало, что у меня закружилась голова. К тому же я услышал, что справа от меня, за плинтусом, в твердое дерево вгрызаются, как сверло, зубы крысы.
- Свят, свят, свят! - произнес я громко, чтобы спугнуть крысу. Господи сил, небо и земля полнятся славой твоей!
Немногочисленные прихожане пробормотали "аминь" - точно прошелестели чьи-то шаги, - а крыса за плинтусом скреблась как ни в чем не бывало. И то ли от того, что я напряженно прислушивался к звуку крысиных зубов, то ли от того, что запах соломы и сырости нагонял на меня сон, - только когда я отнял от лица ладони, за которыми прятался, то увидел, что священник уже пьет из потира, и понял, что прозевал время причастия.
Дома я просмотрел воскресные газеты на предмет новых краж - их оказалось сколько угодно. Ограблены банки, из сейфов в отелях пропали драгоценности, горничную и дворецкого нашли в кухне привязанными к стульям, на распродаже украдена партия промышленных алмазов, совершены кражи со взломом в магазинах полуфабрикатов, сигарных лавках и ломбардах и похищена картина из Института изобразительных искусств в Кливленде.
Перед вечером я пошел в сад сгребать сухие листья. Можно ли придумать что-нибудь более покаянное, чем убирать с газона мрачное наследие осени под бледным изменчивым весенним небом?
Пока я сгребал листья, мимо прошли два моих сына.
- У Тоблеров играют в софтбол [облегченный вариант бейсбола], - сказал Ронни. - _Все_ туда пошли.
- А ты почему не играешь? - спросил я.
- Как же я могу идти, куда меня не приглашали, - бросил Ронни через плечо, и они прошли дальше.
И тогда я расслышал веселые выкрики с софтбольной площадки, куда нас не пригласили. Тоблеры жили через несколько домов от нас. В сгущающихся сумерках голоса звучали все отчетливее, слышно было даже, как позвякивает лед в бокалах и как дамы нежным хором приветствуют меткий удар.
Почему меня не пригласили к Тоблерам играть в софтбол? Почему нас отстранили от этих невинных радостей, отняли веселое сборище, далекий смех, голоса и хлопанье дверей и они светят мне из мрака прощальным светом? Почему нас не пригласили к Тоблерам играть в софтбол? Почему такого славного малого, как я, не пускают играть в софтбол из соображений социального превосходства, а проще сказать - карьеризма? Что же это за мир такой? Почему меня оставили одного с моими сухими листьями в полутьме, покинутого, тоскующего, озябшего?
Пуще всего я ненавижу сентиментальных идиотов - всех этих меланхоликов, которые от избытка сочувствия к другим людям не успевают проникнуться радостным сознанием собственной личности и, витая в воздухе подобно одушевленным клочьям тумана, сами безликие, только и делают, что всех жалеют. Калека-нищий на Таймс-сквере, предлагающий на продажу два десятка карандашей, нарумяненная старушка, что разговаривает сама с собой в вагоне подземки, сексуальный маньяк в общественной уборной, пьянчужка, заснувший на лестнице в метро, не просто вызывают их жалость: они сами мгновенно уподобляются этим несчастным. Обломки человечества словно топчут ногами их недозрелые души и за день доводят до такого неистовства, какое царит разве что в тюрьме во время бунта заключенных. Разочарованные в самих себе, они всегда готовы разочароваться и за любого из нас и из своей слезливой разочарованности возводят целые города, королевства, галактики. Ночью, лежа в постели, они жалеют горемыку, потерявшего лотерейный билет, на который пал крупный выигрыш, великого писателя, чье лучшее творение по ошибке сожгли в камине, и Сэмюела Тилдена, у которого плутни избирательных комитетов отняли победу на президентских выборах. И вот оттого, что я ненавидел таких людей, мне было вдвойне огорчительно оказаться в их рядах. При виде голых веток кизила под звездами я подумал: как же все на свете печально!
