Владимир ЮГОВ
ЗАГАДКА МАДАМ ЛЮ
...Каблучки ее стучали в раннем утре вызывающе, настойчиво и весело. Я чувствовал вчера: сегодня она обязательно придет. И не ошибся. Она не шла - летела. И я, стоя у окна, прячась за дубовый старинный шкаф, любовался ею. В ее этом полете к моему коммунальному жилью была такая нетерпеливая решительность, что я испугался за все: убогий свой быт - этот тринадцатиквадратный неуют с облезшими стенами; эту свою кровать, наверное, времен военного коммунизма (с железной сеткой, которую можно прибить на окне и сделать решеткой); эту дверь с дурацким колокольчиком (можно смотреть в ее щели как в "глазок"). Я уверял теперь себя: это все здешнее мое ее погубит. Погубит женскую, светящуюся на лице, радость. Погубит ее характер. Погубит душу. Я давно понял: все в ней настоено на нашем, то есть здешнем бытие. И вместе с тем она вобрала в себя всю вселенную...
Я любил ее сейчас, в эту минуту, когда она бежала ко мне, искреннее, больше, чем любил когда-то других. Я видел по мере ее приближения облачко над ее ликом. Белое облачко. Зелень деревьев была так зелена на фоне голубизны ее глаз, глаз, цвета сегодняшнего неба, что я закрыл невольно лицо, боясь утонуть в этом волнующем цвете. Тоска вдруг нахлынула. Я стал проклинать себя за то, что постарел, а, встретив ее, сразу не отверг. Я мог бы понять, что с ее появлением все вокруг сделалось по-детски свежим. Но я-то, я... Я остался старым, больным, подозрительным, неверящим в любовь...
Каблучки, между тем, процокали уже по нашим ступенькам. Я живу на втором этаже, и впервые мне пришлось пожалеть, что живу не выше, так как этот мелодичный, веселый, дробный стук кончился. Затрещал звонок. Я вновь ощутил глубокую тоску, оглядев себя. Передо мной в зеркале стоял потрепанного вида этакий мужичок, которыми заполнены великие просторы шестой части задыхающейся, обманутой земли. Этот мужичок был одет в спортивные выгоревшие штаны, в которые одевается дома большая часть страны, расположенной на этой земле; на ногах - шлепанцы, годящиеся лишь для одного: чтобы выкинуть.
- Сейчас! - заорал я, разучившись сразу после звонка открывать дверь.
Весь я сжался, похолодел от предчувствия счастья. Так было со мной. Однажды я шел к вершине горы. Страх вонзился в меня. Или упаду. Покачусь вниз. Или... Какие свежие снега вдруг увидел я! Какие глубокие ущелья с острыми каменьями... Мне бы теперь крылья, чтобы попасть на вершину. Но их давно, как у многих, обрезали. Оставили немножко перьев. И годочков. Обкарнали. Понимает ли она, к кому идет? Понимает ли, что я бессилен изменить что-то в этом мире?
Я шептал ее имя: "Лю! Лю!" И шептал за этим именем избитые слова: зачем ты не родилась раньше? Со мной? Я бы, может, так не выглядел. Не выглядел бы монументально-скульптурным, похожим на таких же монументально-скульптурных, убогих душой и однообразной, как оказалось, неверной наукой. Мы бы тогда помогли всем им, Лю! Я бы тогда не был так паскудно традиционен и труслив в защите людей. Я бы тоже, как ты сейчас, в своей весенней молодости, дышал вишневым воздухом, над моей головой плыло бы утреннее белое облачко, ночью бы я видел новые созвездия. И я не дал бы тем, кто за это ответственен, погребать тела убитых, не найдя убийц. Это так, Лю. Так. Не иначе!
1. УБИЙСТВО В НОЧЬ ПОД ПРАЗДНИК
По-моему, Лю и сообщила мне в гостиницу по телефону об убийстве. Она тогда просто изменила голос, подстроив его под мужской. Это я потом вычислил. Но почему за мной приехали тогда Сухонин, Васильев, Струев?
Был день пасхи. Я, к сожалению, в ста восьмидесяти университетских предметах, не учил догматического и нравственного богословия, патристику, церковную археологию, литургику, общую церковную историю и церковное право, гомилетику, педагогику, древние и новые языки и прочие науки, делающие человека хотя бы душевнее и грамотнее. И Лю пояснила мне, что означает убийство в такие дни. Может, она что-то путала, прибавляла, но я понял, что, если всякое убийство - грех, то это - величайший грех.
В пятницу Ирина уже лежала, обнаженная от мирских одежд, боса и непокровенна. Она будто отвергла все лишнее в этой жизни. Где находилась теперь ее душа, которая должна всегда господствовать над началом земным над телом? Никто не знал. Не знала, наверное, даже Лю. Хотя... Душа наша не умирает! И это, согласитесь, наполняет жизнь особым смыслом.
После телефонного звонка Лю в гостиницу я потом, приехав на место, где было совершено преступление, думал: вот так умрешь, тебя зароют и, если на этом все кончится, тогда, конечно, очень страшно - можно творить все, что взбредет в башку. А еще страшнее, что на протяжении этой не такой уж и длинной жизни, по каким-то точным подсчетам, каждый из нас подвергается ограблению (девять из десяти - два и более раза), а один из 133 умирает насильственной смертью.
Насильственной смертью умерла и Ирина. Мужской голос приглашал меня "пройти страдания вместе с убитой", что естественно хотя бы потому, что возвращение в лоно веры в живущего рядом абсолютно объяснимо твоей же духовной потребностью. Меня приглашали, в качестве "пишущего на эти темы", - отведать "кусок" нашей "дрянной действительности".
Честно, запутался со звонками. Почему приехала милиция - Сухонин, Васильев, Струев, если звонила Лю? Звонила же она! А приехала милиция! Я поехал с ними, да. И по горячим следам вечером (опять по телефону) рассказывал все Лю. Я сказал и о том, что был недавно в командировке, встретился почти с такой же историей, написал о ней...
- Сто страниц убористого текста, - дополнила меня она.
- Откуда вы знаете?
- Вы заперли себя на даче друга и написали...
- Слушайте, все-таки, откуда вы знаете?
- Все истории похожи одна на другую.
- Да, но эта...
- Эта как две капли воды похожа на ту.
- Есть много несходств.
- Вы сегодня выпили, поэтому возражаете. Я чувствую запах армянского коньяка.
- А вы бы не пили, наглядясь на такое?
- Я? Я не пью. Во всяком случае, такой коньяк я бы не пила.
- Чего вдруг?
- Это подделка.
- Откуда вы знаете, что я пил?
- Я была рядом с вами.
- Почему я не знаю вас?
- Я говорила с вами. А если вы не верите, я расскажу, о чем вы рассуждали с Сухониным. Вы сказали, что вам ничего не оставалось, как написать сто страниц... Что таких историй тысячи. И вы будто очнулись. Теперь вы слышите о преступности везде: в магазинах, метро, автобусах. Вы стали замечать, как опустели театры, никто из ваших нормальных знакомых не ходит поздно вечером в кино. Ваш город пустеет после программы "Время". Что вы не знали (хотя и пишете об этом) о криминальной истории своего милого Отечества. Да, да! Вы так и сказали: милого Отечества. Это у вас в привычке - так иронизировать. Ведь Отечество, сказали вы, всегда гордилось тем, что с преступностью у нас покончено.
