– Сегодня, когда мы проводим очередной смотр сил коммунистической армии Советских республик… – неслось над площадью. – Мы прошли единственный, неслыханный в истории путь от мелких маленьких рабочих пропагандистских организаций до первой в мире пролетарской партии, взявшей в свои руки управление громаднейшим государством!..

Обтянутую кумачом трибуну украшали портреты вождей.

Поблескивал своим пенсне т. Троцкий; был благообразен, как домашний доктор, Алексей Иванович Рыков, недавно заменивший ушедшего Ленина на посту председателя Совнаркома; дыбился вдохновенной шевелюрой т. Зиновьев, и прятал улыбку в черные усы недавно возведенный в генсеки для налаживания оргработы так и не снявший еще свою кожаную фронтовую кепку т. Сталин.

Унизанная головами трибуна извергала речи, перемежающиеся лозунгами и призывами, не перекрывавшими гул толпы. Вдруг словно сам по себе взрывался «Варшавянкой» духовой оркестр, и так же внезапно обрывал песню. Где-то пытались петь, где-то слышался перебор гармошки, и все, кто не мог расслышать речи с трибуны, сами высказывались по текущему моменту, обращаясь к стоящим рядом, пусть и не очень знакомыми людьми. Еще не было той строгости и порядка, которые с годами станут отличительной чертой советских праздников. Еще в «Календаре коммуниста» мирно соседствовали Рождество и Кровавое воскресенье, праздник Пасхи и 1-е Мая.

В купели первотворения новая жизнь искала свое лицо.

До середины толпы, заполнившей площадь, с трибуны доносились лишь отдельные слова и обрывки фраз кричавших свои жаркие речи ораторов.

– …Здесь, на этой холодной земле, где сложили свои кости лучшие из тех людей… мы заложим фундамент, заложим основы такой жизни, когда не будет ни бедных, ни богатых, когда человек с юных дней будет жить полной жизнью и дышать полной грудью! К великим задачам, к великим битвам… в царство труда поведет нас партия, которую создал величайший вождь угнетенных и обездоленных, незабвенный товарищ Ленин. Перед его светлой памятью мы клянемся, что установим на земле подлинный строй братства человечества…

Южный ветерок, вдруг вспоминая о важности происходящего, легкими порывами помогал разносить речи во все стороны.

Здесь же встречались старые знакомые.

– Сенька-то, Сенька, в гору пошел! Говорят, в отделе образования подотделом театра будешь заправлять!

– Вот так рождаются слухи, – возразил весь одетый в кожу, с наганом у пояса, Сенька. – В подотделе образования меня назначили инструктором по театру.

– Так нет же у нас театра!

– Будет, товарищ Николай, будет! А пока у меня есть мечта… Когда Ленина хоронили, помните, как все гудки гудели? Вот она – музыка революции. А мечта у меня – на заводских гудках сыграть «Интернационал»! Утром над городом, в шесть часов, всеми гудками: «Вставай, проклятьем заклейменный…» А!? А театр тоже будет. Пишу сейчас пьесу «Смерть пролетария».

– Ты бы уж лучше про смерть буржуя…

– Искусство, дорогой товарищ, должно прожигать. А смертью буржуя кого проймешь?

– А наган тебе зачем, инструктору по театру?

– Человек при власти должен быть всесторонне вооружен. Пролетарская культура молода, и мы будем ее защищать и взращивать. Товарищ Троцкий сказал, что в будущем средний человек поднимется до уровня Аристотеля, Гете, Маркса. А над этим кряжем будут подниматься новые вершины!

– Сенька, а ведь миллион Аристотелей да еще миллион Марксов, пожалуй, и много. Да еще Гете кормить? Кто работать-то будет?

– Ты это чего, в Троцком сомневаешься? – не нашел что ответить Сенька.

К площади, скандируя стихи, подошла команда молодых людей в юнгштурмовках.

– Пока что-то на Гете не похоже…

В разных концах площади, где слова выступавших тонули в людском говоре, не достигая ни слуха, ни ума, вспыхивали разговоры, жаркую пищу которым дали дискуссии, охватившие умы накануне Тринадцатого съезда РКП(б), первого съезда без Ленина.

– …Буржуазная интеллигенция, сидящая в госаппарате, относится отрицательно ко всякому успеху, смотрит на всякий наш успех, как на последний, как на вспышку, после которой наступит, наконец-то, развал и крах… – неслось над площадью.

И все ждали, что скажет съезд товарищу Троцкому, твердящему в своих предсъездовских выступлениях о перерождении партии, о том, что в партии сложились «два этажа», где руководящие кадры, несколько тысяч товарищей, решают, а вся остальная партийная масса покорно исполняет… И многие эту мысль разделяли, не считая себя троцкистами.

– Текущий момент требует ясности! – кричал с трибуны о наболевшем человек в зеленом френче с накладными карманами и круглых очках в черной оправе. – Разделение труда – да! Разделение власти – нет! Вот наша формулировка. И мы попросим некоторых товарищей, которые слишком часто суются к нам со словами «не компетентны», чтобы они забыли это слово. Партия и ее хозяйственный опыт будут расти вместе с ростом самого хозяйства…

– Кончай молотить! Лозгуны давай! – крикнул во все горло мужик в треухе, пробившийся к трибуне. Оратор, не прекращая свою пламенную речь, нашел глазами кричавшего и показал ему кулак.

– С лозгунами погодь, ты мысль пойми, – дернул крикнувшего за рукав жаждущий высказать заветную мысль нормировщик из судоремонтных мастерских, человек, умеющих умно говорить об умном. – Товарищ Троцкий исключительно константирует недомогания в нашей партии. Это хорошо? Хорошо…

– Нет, плохо, – тут же вступил в разговор крепко подкованный замполит Рыбпорта. – Он для лечения предлагает средства поопасней самой болезни!

– Нет такой струи у товарища Троцкого, – убежденно сказал нормировщик, глядя не на собеседника, а в землю.

– Есть, есть у него такая струя, но мы ее не разделяем, мы ее отвергаем. Мы эту струю раздавим!

– Товарищ, но как же вы не видите, – для наглядности нормировщик указал ладонью себе под ноги, на расквашенную землю площади Ленина: – Загнивание верхушки есть? Есть. Аппаратный бюрократизм есть? Есть… Опасность перерождения есть? Есть.

– Мы это все слышали! Оппозиция дует в эту дуду, все эти сапроновы и дробнисы, осинские да преображенские. Это все левая фраза. Есть резолюция ЦК об оппозиции. И точка! Мы совершим двадцать ошибок и двадцать раз их исправим, и это лучше, чем ревизовать вопрос о диктатуре партии вообще!..

– Вы слышали, Алексей Кириллович? Вот вам и «разделение труда», они наломают дров, а мы, кому же еще? будем двадцать раз исправлять их ошибки, – обратился к молчавшему Алдымову Рыбин из общего отдела Губисполкома. В голосе Рыбина не случайно прозвучала личная обида, еще бы, именно его, не имеющего своего участка в исполкоме, бросали затыкать дыры, развязывать «узлы» и исправлять чужие ошибки.

– Истина не дитя толпы, на площадях и на митингах не рождается. А цена некомпетентности, увы, непредсказуемо высока, – сказал Алдымов. – Деятельность при неполноценном знании подслеповата…

– Слепа! «Ходяй во тьме не весть, камо грядет!» С праздником! – подошел предкомхоза Алябьев, человек повоевавший, о чем свидетельствовал когда-то, надо думать, наскоро зашитый шрам от левого уха к подбородку. – Верно говоришь, Раис! «Разделение труда…» Они дают себе кредит на двадцать ошибок. У них ошибки какие? Решения. Постановления. Указания. А работу выполняем мы, стало быть, и все их и двадцать, и сорок ошибок исправлять нам. Вот такое разделение труда. Верно, Рыбин?

– Слава богу, хоть кто-то понимает, – облегченно вздохнул Рыбин.

– А вы бы как хотели? – спросил Алдымов.

– А мы бы хотели, чтобы каждый баран висел за свои ноги, – не дав ответить Алябьеву, вставил Давлетшин. – Не экономисты, а фантазеры на хозяйственные темы.