Тринадцатая глава

   Пейзажи обрушились на него через лобовое стекло «Фиата» - калейдоскоп форм и цветов без определения. Он прищурился, глядя на солнце, вцепившись здоровой рукой в ​​руль, отчаянно борясь за то, чтобы остаться в сознании. Боль больше не была сосредоточена в его плече. Это распространилось по всему его телу, и с каждым ударом его сердца казалось, что все его существо пульсирует.

   Плоские однообразные поля за пределами Дьёра уступили место округлым гребням Задунайских гор, и движение становилось все труднее. Дорога упала на триста или четыреста футов за полмили, затем почти так же быстро поднялась по коротким неожиданным поворотам. Картер не раз просыпался и обнаруживал, что находится не по ту сторону белой линии, и другая машина приближалась к нему.

   Он знал, что ему нужно лечение, и ему нужно как можно скорее. Он проигнорировал ужасную боль в ребрах после боя с Шурином, и в конце концов она утихла. С треснувшими ребрами ничего нельзя было поделать, кроме как заклеить их лентой и дать зажить. Другое дело - пулевое ранение.

   И все же всякий раз, когда он думал о боли, а это происходило каждые несколько секунд, его нога только сильнее давила на педаль газа.

   Он потерял из виду поезд на запутанных переулках Дьёра, но несколько раз передвигал его на равнинах, его штабеля выплевывала черный угольный дым, когда он мчался по рельсам под полным напором пара. Иногда, проводя параллель с этим, его раздражала мысль, что Синтия и Роберта находятся всего в нескольких сотнях футов от них, но до них невозможно добраться. Его тоже раздражало то, что Кобелев и его дочь снова были вместе, и ничто не мешало ему убить Синтию и даже Роберту в любое время, когда он хотел.

   Он снова потерял след поезда, когда он поднимался в горы, и к настоящему времени не видел его почти тридцать минут. Он полагал, что его единственная надежда - каким-то чудом встретить поезд в Будапеште в девяноста километрах от него. Это прекратилось бы, если бы только уголь и вода, а он должен был быть там, когда это произошло.

   В тысячный раз он потер глаза и заставил себя остаться в сознании и забыть о боли, и в тысячный раз его тело ответило постоянным гудением, «белым шумом» раскаленного ощущения. Вскоре он оказался правее, чем левее. Автомобиль бросился на него с противоположной стороны, предупреждая его гудок. В последнюю минуту он повернул руль, и он пролетел мимо, его гневный вой постепенно стихал за его спиной.

   На этот раз это было слишком близко для комфорта. Он прижался к плечу и остановился, его суставы побелели на руле, а сердце бешено колотилось в груди. Он ничего не мог поделать, никак не мог получить помощь. Он заставлял свой разум использовать любую возможность - от звонка Хоуку и отправления ополчения до отказа прямо здесь и сейчас и свернувшегося калачиком, чтобы умереть, но ничего не было жизнеспособным. В конце концов, остался только один курс - делать то, что он делал. Он завел двигатель и выехал на асфальт, гадая, проснется ли он вовремя в следующий раз.

   Через несколько минут, несмотря на его решимость, его веки начали опускаться, а затем закрываться. Через несколько секунд он услышал стук в правое переднее крыло, как будто кто-то ударил его молотком. Он проснулся как раз вовремя, чтобы увидеть валуны на обочине дороги достаточно близко в пассажирском окне, чтобы различить трещины в камне. Он попытался отодвинуться, но удар о гранитную стену выдернул руль из его руки. Автомобиль зацепил особенно большой выступ, развернулся и внезапно остановился, швыряя Картера в дверное плечо первым. Боль взорвалась в руке, как осколочная граната. Он едва не заснул, пока его не настигла черная ночь.

   * * *

   Старая крестьянка с дымящимся тазом с водой в руках проницательно посмотрела на него с расстояния менее фута, затем повернулась и перешагнула через белую комнату с низким потолком к мальчику, сидевшему у грубой дровяной печи. Она вылила воду из тазика в раковину и, не глядя на мальчика, сказала ему: «Позови доктора. Американец не спит».

   Менее чем через минуту мальчик вернулся со смуглым мужчиной лет пятидесяти, с густыми усами цвета соли и перца, закрывающими верхнюю губу, и закатанными рукавами рубашки. Его глаза окружали очки в проволочной оправе, поверх которых он пристально посмотрел на Картера. "Как ты себя чувствуешь?" - спросил он по-английски. "Ты американец?"

   «Плохо», - сказал Картер, игнорируя второй вопрос.

   «Тебе было тяжело. Прошлой ночью я вынул это из твоего плеча». Он поднял комок свинца, покрытый кровью.

   "Прошлой ночью? Какой сегодня день?"

   "Понедельник."

   "Святой Христос!" - сказал Картер, начиная вставать.

   «Легче», - сказал доктор, крепко держа его за руку и плечо. «Ты пока не в той форме, чтобы куда нибудь идти. У тебя будет открыта рана, если ты будешь настаивать».

   «Вы не понимаете! Я должен быть в Будапеште! Я должен был быть там вчера!»

   Картер изо всех сил пытался вырваться из-под контроля доктора, и это усилие отдалось болью в плече.

   "Иди!" - крикнул доктор мальчику, который смотрел прямо за дверь. «Скажи коменданту, что я не могу его удержать».

   Картер напрягся еще несколько минут, затем в изнеможении упал на кровать. «Все равно они уже ушли», - пробормотал он.

   «Ты совершенно прав, мой друг», - сказал низкий культурный голос. И Картер, и доктор обернулись. В дверном проеме стоял высокий, элегантно стройный мужчина в синей саржевой форме Венгерской народной армии. По крайней мере, она была похожа на форму другой венгерской армии, которую видел Картер; разница была в том, что эта не походила на мешок. Она был специально разработана, чтобы разгладить каждую выпуклость и морщинку. По золоту на его плечах Картер догадался, что это полковник или выше.

   «Дайте ему встать, доктор, если он хочет сесть».

   Врач отпустил его, и Картер болезненно принял положение, при котором он мог опереться спиной на белую стену.