Почти с первого дня, когда они стали одним экипажем, Семен Михайлович за всеми ухаживал как старший товарищ, если не отец. Молодым, вечно голодным Омаеву и Бочкину он подкладывал щей или каши из своей порции, добавлял им в чай сахар из собственных запасов. Бабенко старался получше укрыть спящих товарищей, расспрашивал о делах дома, очень искренне и тепло выслушивал их рассказы.

Душевным человеком был Бабенко, но надо сказать, что в деле ему не было равных. Экипаж «Зверобоя», за рычагами которого сидел Семен Михайлович, мог положиться на него в любом бою.

Вот и теперь в Саратовском эвакогоспитале номер 3309 Бабенко ухаживал за ребятами с таким желанием и энергией, что лейтенант Соколов никак не мог сердиться на механика-водителя своей командирской машины. Алексей знал, что Бабенко сдружился с завхозом госпиталя, помог ему разобраться с системой парового отопления здания, починить ее, да еще и трансформатор перебрал. За это завхоз выпускал Бабенко в город, снабжал его увольнительными записками. Патрулей на улицах было много.

Линия фронта проходила чуть ли не в пятистах километрах к западу, под Воронежем. Но в Саратове было много госпиталей и военных заводов. Волга служила важной транспортной артерией, рокадой для Красной армии, а железнодорожный мост был важнейшим стратегическим объектом. Через него с востока на фронт шли эшелоны с войсками, техникой, боеприпасами, снаряжением и всем, что нужно было армии.

Этот базар, расположенный недалеко от Волги, самый ближний к госпиталю, саратовцы по старинке называли Пешкой. На трамвае или с грузовичком, который возил белье из госпиталя, Бабенко доезжал до Соляной улицы, а потом шел по рядам. Сегодня он хотел купить Руслану Омаеву теплые носки. Чеченец выздоравливал медленно, да и досталось ему в последнем бою сильнее, чем другим. Ожогов много. Двигаться он пока не мог.

Ребятам тоже надо было купить чего-нибудь вкусного. Дорого все на базаре, да сержанту Бабенко свои деньги посылать было некому.

Многие военные отправляли свое жалованье семьям. На фронте его тратить было не на что. Когда части отправлялись на переформирование, можно было в выездном военторге чего-то прикупить для души. В любом городе работали магазины и рынки. Но когда ты месяцами на передовой, в чистом поле и населенных пунктах, разрушенных до основания, тогда и самого простого не купишь.

– Семен, – послышался рядом женский голос.

Бабенко с готовностью обернулся. В глубине души он надеялся снова встретить на базаре ту самую женщину, которой помог три дня назад донести до дома картошку. У нее тогда порвалась сетка-авоська, и она заплакала, не зная, как ей управиться со своей покупкой. Танкист присел возле нее, над рассыпавшейся картошкой, улыбнулся и быстро завязал на узел разодранную сетку. Потом они собрали картошку, и он нес авоську в охапке, чтобы та же беда не приключилась снова.

Женщина назвалась Оксаной. Жила она одна, перебивалась случайными заработками. В военное время специальность учителя музыки не очень нужна людям, а больше Оксана ничего делать не умела. Кое-какие деньги матери приносил сын, курсант Первого Саратовского танкового училища, когда его отпускали в увольнение. Консервы, сахар и хлеб, которыми Бабенко намеревался побаловать своих товарищей в госпитале, он отдал женщине.

Они сидели на ее кухне в частном доме. За окном начиналась метель. Ему было очень вкусно пить горячий чай с сахаром и видеть, как теплеют глаза этой женщины.

В какой-то момент Бабенко сделалось стыдно за то, что он засиделся здесь, что его помощь этой женщине выглядит как-то небескорыстно. Он смущенно заторопился и ушел.

Потом танкист дважды приходил к дому Оксаны, смотрел издали в ее окна, но так и не решился подойти к калитке, постучать в окно. Теперь они снова встретились на рынке.

– Семен, мой сын убыл на фронт, – сказала женщина и посмотрела в глаза своему знакомому, будто ища помощи, поддержки. – Вы тоже танкист. Скажите, это страшно?

Бабенко переоделся, накинул халат, взял с собой вещмешок с покупками, вошел в свою палату и увидел возле кровати Омаева весь экипаж во главе с ротным.

Логунов повернулся, сделал не в меру строгое лицо и заявил:

– Вот когда ты снова попадешь в мои руки, Семен Михалыч, я семь шкур с тебя спущу за твои похождения. Пользуешься тем, что сейчас находишься в руках другого начальства, медицинского.

– Так я же ничего не нарушаю, – сказал Бабенко, развел руками и улыбнулся на свой обезоруживающий гражданский манер. – Увольнительную мне госпитальное начальство выдало, да и на глаза патрулям я не попадался. Я же тихонько, с пониманием.

– Как ее зовут? – осведомился Соколов и хитро прищурился.

– Кого? – Механик-водитель испуганно захлопал глазами.

– Ладно, – Алексей улыбнулся и поднял руку, призывая всех остановить шуточки в адрес Бабенко. – Закроем тему. Пока замечаний по дисциплине к сержанту Бабенко не имеется. А вот недовольство товарищей по экипажу как раз есть!

– Ребята, да вы что? – грустно проговорил Бабенко, усевшись на кровать в ногах Омаева и заглядывая всем в глаза. – Да я разве чего такого делал?

– Ты, Семен, вот что, – Логунов для солидности откашлялся в кулак, посмотрел на своих танкистов, как бы ища у них поддержки, и продолжил: – Прекращай эти свои барские замашки. У нас все поровну, что имеем, делим на всех. И беду, и радость, и НЗ. Если придется, то и смерть разделим. А ты повадился нас подкармливать за свой счет, подарки делаешь, как теща на масленицу. Я понимаю, что у каждого здесь есть семья, близкие люди, которым мы отсылаем большую часть довольствия. Нам здесь много не надо. А ты одинок.

– Да, Вася, – сказал Бабенко так тихо, что Логунов не стал продолжать. – Нет у меня никого. Только вы. Экипаж – моя семья, самые близкие мне люди. Что за грех такой, если я сбегаю на базар да по мелочи там отоварюсь? – Бабенко замолчал и стал выкладывать на кровать гостинцы.

Он вынул из вещмешка буханку настоящего ржаного хлеба домашней выпечки, три банки рыбных консервов, колотый сахар в бумажном пакете, три пачки папирос «Казбек» и шерстяные носки.

Логунов увидел такое богатство, поперхнулся, покачал головой и принялся почесывать затылок.

Семен Михайлович не сказал, что он чуть было не купил на базаре подарок для командира. Летные перчатки из настоящей кожи, на меху. Но механик-водитель вспомнил про изувеченную руку лейтенанта, и ему стало очень горько. Конечно, и без двух пальцев Соколов будет носить зимой перчатки, но сейчас они были бы лишним напоминанием ему об увечье. Бабенко хорошо понимал, что большая часть боли таится у Алексея внутри, в душе.

– Ребята, командир! – нарушил молчание Омаев, пальцы которого стиснули край одеяла. – А ведь нас выпишут в разное время. Кого раньше, кого позже. Меня, наверное, вообще последним. Разбросают нас по всем фронтам, по маршевым ротам.

– Да что ты, Руслан, – Бабенко похлопал чеченца по колену и сразу замолчал.

Возразить было нечего, прав был Омаев.

Соколов хотел было сказать, что он сам начнет добиваться, чтобы экипаж был отправлен в одну часть. Пусть Омаев потом туда же прибудет. Но командир роты вспомнил про свою руку. Его самого, скорее всего, отправят куда-нибудь в тыл. Экипаж может вообще сесть в обычную машину, не командирскую.

Вот тогда Логунов вздохнет облегченно. Именно ему труднее всего в бою. Почти на плечах у него командир роты сидит. Башня рассчитана на двоих, там заряжающему и наводчику не повернуться, а тут еще и лейтенант.

Но куда деваться? Командиры батальона и полка тоже имеют свои машины. Но они вполне могут обойтись без наводчика орудия. Их танки напрямую в бою, как правило, не участвуют. Если они и идут в атаку, то не в первом ряду. Эти офицеры боем руководят.

А что делать командирам взводов и рот? Они всегда на первой линии атаки. Тут уж сам выбирай, то ли тебе боем руководить, то ли орудие наводить. Ведь перед тобой немецкие танки, пушки и все такое прочее. Если твоя машина не будет стрелять и подавлять цели, то подобьют тебя наверняка в первые же минуты боя. Вот и приходится зачастую взводным и ротным садиться буквально на плечи своим наводчикам.