Я это еще помню.

Помню.

Пока.

Ветер ерошит хвою, осторожно касается драгоценных довоенных игрушек, фыркает на «дождик», отчего тот вздрагивает и приникает к ветвям, а потом рвется куда-то в сторону. Куда, зачем?

Ель зябко поводит широкой ладонью, и я слышу звон стеклянного колокольчика, крутящегося вокруг своей оси на нитке.

Я один.

Вокруг меня вьются щупальца тьмы и холода.

И по мне звонит колокол.

– Папа!

Этот голос. Детский, пронзительный. Звенит как будто со всех сторон сразу.

Моргаю, озираюсь.

Я в гараже. Вроде бы мой. По крайней мере, очень похож. Вдоль стен протянулись самодельные полки, на которых в строгом порядке расставлены картонные коробки и стеклянные, пластиковые, жестяные контейнеры. Одних только ярко-желтых упаковок из-под любимого Светой и Полинкой «Несквика» несколько десятков, ну так и хозяйство мое обширное: на этой полке – саморезы, на той – сверла, и так далее. Под потолком подвешены три спиннинга. На стойке в углу скалится новенькая электропила «Парма». Стоп, почему она не в чехле?

Тихий звук. Шорох? Шипение?

Я настораживаюсь, боком продвигаюсь к пиле. Та заводится сама, не дожидаясь ни подключения к сети, ни нажатия кнопки.

– Вж-ж-жухнем-м! – вкрадчиво предлагает «Парма», трясясь от предвкушения.

Я охотно беру ее, машинально проверяю уровень масла в баке. Почему бы и не вжухнуть, в самом деле? Особенно когда есть кого: в дальнем углу сидят двое, крепко связанные, с заткнутыми кляпами ртами, а рядом навзничь лежит третий, у которого из багрового месива на месте головы торчит рукоять молотка.

Ненависть!

Ненависть наполняет меня, с шипением перехлестывает через край. Сдох, сдох раньше времени! Вынудил меня, урод, заставил…

Двое в углу смотрят на меня выпученными глазами, сипят, судорожно подергиваются. Электропила вопросительно урчит в моих руках.

– Конечно, – говорю я. – Сейчас.

– Мусор-р-р, – подсказывает «Парма». – Р-реж-ж-жь!

– Да, верно, спасибо. – Я глушу пилу, аккуратно опускаю ее на пол и снимаю с ближайшей полки тяжелый рулон строительных мусорных мешков. Неспешно разворачиваю его, расправляю пакеты возле мертвеца. Для головы – новый совок с острой кромкой придется очень кстати – один. На каждую руку, пожалуй, по три: плечо, предплечье, кисть. Чем мельче, тем лучше. Увлекательный выйдет пазл, если что.

– Паз-зл-зл! – неведомо как снова заводится «Парма». – Вз-взрез-зай! Подер-рнем! Повж-ж-жухнем!

– Теперь повжухнем, – соглашаюсь я и приступаю к делу.

Некоторое время слышно только мерное чавканье, перемежающееся с хрустом и скрежетом, увлеченное повизгивание и урчание электропилы, шуршание пакетов. И в моменты тишины, когда я перевожу дух, – тяжелое, частое дыхание пленников.

– Папа!

Детский, пронзительный и радостный голос. Звенит как будто со всех сторон сразу. Не отрываясь от завязывания последнего мешка, поворачиваю голову. Конечно же, в гараже кроме нас троих и «Пармы» – никого.

Перевожу взгляд на своих пленников.

– Вашему другану повезло. Я повжухал его после смерти.

– Эгей, рота, подъем, принимай гостей!

Болт резко вынырнул из сонного марева и, пока дежурный охранник отпирал дверь камеры, успел натянуть штаны и футболку.

– Ну, как живется-можется? – На пороге стоял улыбающийся от уха до уха врач, он же Юрка Калинин. Ради праздника он надел парадный костюм, рубашку с галстуком и черные оксфорды. Пиджак и брюки здорово лоснились, ворот рубашки потемнел и обмахрился по линии сгиба, туфли распространяли терпкий смоляной запах, но Болт с искренним восторгом покрутил головой:

– Ох ты ж франт!

– Да что я, ты на Аську посмотри!

Из-за широкой спины отца смущенно показалась Ася. Стройная, хрупкая, с уложенными в высокую прическу светлыми волосами, в темно-синем атласном платье с открытыми плечами, тоненьким поясом и длинной юбкой в пол, под которой угадывался росчерк резинки трусиков.

Болт даже дар речи потерял, такая Ася была красивая. Светлана с Полинкой тоже бы ахнули и полдня хвалили бы и платье, и саму девушку-рукодельницу. И того, кто эту ткань на разрушенном складе отыскал, то есть его, Гену Болотова. Конечно, отрез, который хранился в запаянном полиэтиленовом пакете, пришлось в свое время сдать на склад, но когда на Восьмое марта среди жен и дочерей начальников проводили жеребьевку, он достался Асе.

Ася шьет – просто загляденье, к ней очереди выстраиваются, если что к празднику нужно нарядное и необычное. Сейчас ведь самое главное, чтобы экономно и удобно было, без всяких там рюшек-мушек, не до них. Ну а как еще? Материю берегли, любую. Вот Ася недавно, краснея, «Плейбой» попросила – нет, не соревноваться с глянцевыми, превратившимися в пепел грудастыми куклами, просто посмотреть хитрости экономии ткани. Чтобы поменьше да поэффективнее, так сказать. Вот такой парадокс: раньше женщины раздевались глаз радовать, а теперь на себе экономили, чтобы лишние шортики сыну или блузку дочери смастерить. Впрочем, мужа своего иногда удивить тоже вариант.

А еще Ася как-то смастерила себе подобие боди или спортивного купальника из сетки типа рыбацкой, тонкой и частой, снабдив костюм молнией. На смену в прачечную под джинсы надевала, хоть и каждый раз боялась порвать. Впрочем, сетка оказалась добротная, и то хлеб. А почему из сетки? Да чтобы другим нормальные материалы достались, да и простую ткань мочить, она же сносится быстро. И фигурка девушки выглядела в этой «рабочей» одежке ого как, хоть на обложку.

Вот она какая, Ася Калинина. Совсем не та девушка, которую ожидаешь встретить в коридорах тюрьмы. Эх, где вы, Куприны-Достоевские, Наташи Ростовы, Сонечки Мармеладовы… Но так здорово, что в этом жутком новом мире продолжала выживать доброта и красота. Имелись, конечно, свои нюансы… «Стерва», – бывало, цедили сквозь зубы завистливые дочки и сыночки вольных и граждан начальников. Однако Калинин мог посмотреть так, что молодежь тушевалась и долгое время избегала встречаться с ним взглядом. «Я бы вдул», – мечтательно вздыхал спецконтингент в блоке. Но Болт тоже заботился о репутации своей крестницы, и в свое время некоторые особо резвые потеряли кто зубы, кто приличную форму носа, а Зюзя так и вообще половины уха лишился.

Так что у Аси вынужденно была охрана – впрочем, как и у многих жен, любовниц или дочерей начальников. Весьма жестокая, вооруженная такими агрегатами и умениями, которым позавидовал бы любой довоенный маньяк. Одно слово – псы.

Всякое бывало, разумеется: то и дело кто-то влюблялся, кто-то затеивал интрижки, кто-то гулял в открытую. Вот приплод и рос потихоньку. Но в основном порядок все же держался.

– Да разве это Аська? – Болт бросил на Калинина укоризненный взгляд, вытянулся в струнку и щелкнул воображаемыми каблуками. – Самая что ни на есть княжна Анастасия Юрьевна!

Девушка прыснула, но тут же посерьезнела и церемонно склонила голову. Болотов уловил запах – легкий оттенок лаванды. Значит, открыла. Тот пробник духов был его тайком переданной добычей. Он оценил. Мелочь, а приятно.

– Прошу! – Болт галантно повел рукой, приглашая гостей пройти в камеру, и тут же спохватился: – А… э, у меня тут не убрано…

– Посещение согласовано, – понимающе кивнул Калинин. – Вот здесь, – он похлопал себя по нагрудному карману, – подписанное самим Чулковым. К сожалению, всего на двадцать минут, у нас же… – Он красноречиво закатил глаза и развел руками.

Болт понимающе кивнул: уж кому-кому, а лебедям за общим новогодним столом не место, пусть Катастрофа и здорово перетряхнула весь жизненный расклад. Их время настанет первого января после побудки. И праздничный завтрак состоится, и подарки раздадут по жребию, и вообще день пройдет весело: никакой тебе работы, только «кино, вино и домино». Все пятьдесят семь лебедей рассядутся в общем зале, поделят подарочные конфеты и табак, включат телевизор, эх!

Слегка задев макушку Болта крылом, в камеру влетел воробьиный сычик, цокнул когтями о стол и сердито цвикнул.