А перед его глазами мигом встало удивительно отчетливо, словно было вчера: гроза, вспышки молний, ливень, скользкие листья и колючие ветви; он, сам промокший до нитки, ломает стебли мокрым пышным розам. Все было как в старой песне: тысячу лет назад влюбленный мальчишка из второго отряда рвал в чужом саду красные розы для самой красивой девочки в лагере. Он ободрал в кровь все руки и, еще хуже, простудился и заболел. Его положили в лазарет. Он лежал и скучал, а из-за окна доносились веселые голоса игравших ребят. Целый день к нему кто-то забегал, но ее не было. Она пришла поздно вечером, когда он перестал ждать. Подошла к кровати, улыбнулась и вдруг повернулась спиной.
-- Смотри. Нравится?
Он сперва не заметил, потом увидел - хвост густых, темно-рыжих волос был украшен маленькой темно-красной розой, роза была прикреплена к резинке, сдерживавшей волосы. Он не успел сказать, что ему нравится как она выдернула розу, кинула ему на кровать, потом сняла резинку, отпустила волосы на волю, села рядом. И так сильно пахло розами, цветок ли это благоухал или ее волосы?
-- Боле-е-ешь, - протянула она. - Ничего, все пройдет.
-- Конечно, -- ответил он.
Она потянулась к нему, ее волосы упали на его лицо, потом их губы слились. Один раз, и снова, и снова.
Как быстро убежала она тогда из комнаты, оставив свою розу, он так и не успел сказать ей... Больше она не приходила, а когда через два дня он вышел из лазарета, ее уже не было в лагере, за ней почему-то приехали родители, увезли ее досрочно. Она поблагодарила его за сорванные им в грозу в чужом саду розы, а он так и не успел сказать ей спасибо за первые поцелуи в его жизни. Что бы не было потом - а потом было много всякого -- он всегда ее помнил. Ему было тринадцать лет, а ей двенадцать, и под вспышки молний он ломал розовый куст в чужом саду, а ливень хлестал его по лицу, но он не ушел, пока не собрал огромный букет. Он был даже рад узнать, что у нее все хорошо. Она заслуживала счастья - богатого мужа, дома, детей, уюта, всего того, чего он ей не смог бы дать. И все-таки жаль, что она его не узнала...
Он стоял на ледяном ветру на пороге ночи и, глядя вслед промчавшейся машине, беззвучно шептал "спасибо", а огромный, прекрасный, жестокий город засыпал мелкий, первый в этом году октябрьский снег.
ВРЕМЯ СТОЯНКИ ПОЕЗДА -- ПЯТНАДЦАТЬ МИНУТ
В тот августовский день с севера позвонила тетя Поля, непутевая младшая сестра матери. Позвонила соседям, Нечипоренкам, жившим в двухэтажном кирпичном доме, те бросились звать мать, еле успели. Домой мать вернулась с сияющим лицом: оказалось, тетя Поля замуж выходит. И тут же отправила Васька на станцию, к бабе Вере, сообщить радостную весть.
Его все называли по доармейской кличке - Васёк, и это его немного злило. Он успел уже закончить школу, и хорошо закончить, с двумя четверками, отслужить два года в танковых войсках, теперь работал помощником комбайнера и казался себе очень взрослым, солидным мужчиной, знающим жизнь. И внешне уже не пацаненок, каким уходил в армию: высокий, широкоплечий, со светло-русыми усиками на загорелом лице. А все "Васёк", "Васёк"!
На станцию он пошел нехотя - жарко очень, хоть и было до нее всего пятнадцать минут ходьбы. В такую жару даже собаки спят в тени, куры прячутся. Пока шел, только одного человека и встретил, а ведь Семихатки село большое. Большое село и крупная железнодорожная станция, где всегда, в любую погоду кипит жизнь.
Многие сельчане работают при железной дороге, и в том числе баба Вера. Проходящие поезда в Семихатках останавливаются на 10-15 минут, а иногда даже по полчаса стоят, пассажиры выходят на перрон размяться. А тут им и пирожки предлагают с повидлом, рисом, маком, и чебуреки с мясом, и мороженое, и киоск "Союзпечати". Тут же и баба Вера сидит на маленькой самодельной табуреточке, за импровизированным прилавком из старого ящика, покрытого куском выцветшей клеенки, продает белые, тыквенные семечки.
Еще на подходе услышал он протяжный гудок поезда, и подумал, что к бабе Вере клиенты прибыли. И точно, перрон был полон народу: один поезд стоял на путях, другой, "Симферополь-Киев", только что подъехал.
-- Станция Семихатки. Время стоянки поезда "Симферополь-Киев" пятнадцать минут, -- металлическим голосом объявила в громкоговоритель дежурная по станции.
В жарком воздухе чувствовался запах гари. У вагонов уже стояли кучки разомлевших, с красными от вагонной духоты лицами пассажиров. Осмотревшись, они разделялись - мужчины шли к пивной бочке, матери семейств покупали съестное, чинные старички шли к киоску за "Советским спортом", а дамочки за журналом "Советский экран". И все хотели мороженого, мигом образовалась очередь. Откуда-то доносилась песня Софии Ротару: "Стара печаль моя, стара, Пора забыть ее, пора, Но я печаль не тороплю, Я все равно тебя люблю!" Все как обычно, все как всегда, тысячу раз он это видел.
Баба Вера очень обрадовалась новости, чуть слезу не пустила, охала, потом заставила Васька еще раз повторить короткий рассказ матери. Он начал было по второму разу, как вдруг раздался звонкий, веселый голос:
-- Почем семечки?
Он поднял глаза и увидел светловолосую девушку в красном открытом сарафане. Как-то сразу все произошло, он так и не успел понять, когда это случилось. Так бывает, когда падаешь: только что ты шел, и вдруг лежишь на боку на обледенелом тротуаре. Девушка стояла перед ним, вся облитая яростным, торжествующим августовским солнцем, под выгоревшей добела челкой смеялись ослепительные голубые глаза. И он замер, дыхание перехватило.
-- Маленький стаканчик - 20 копеек, большой - сорок, -- сказала баба Вера.
-- А чего так дорого?
-- Это ж белые семечки, -- важно пояснила баба Вера. Девушка пренебрежительно фыркнула, повела бронзовым плечиками, и Васек понял, что сейчас она уйдет.
-- Для вас - льготные цены, маленький - пять, большой - десять, -неожиданно для себя сказал он. - Только скажите, как вас зовут.
Незнакомка перевела на него искрящийся голубой взгляд, кончики румяных губ слегка приподнялись.
-- Что? Познакомиться хотите?
-- Очень хочу. Я - Василий Сердюк, -- он приложил левую руку к груди и картинно поклонился.
