— А я и не собираюсь отказываться, — сказала я. — Я тоже не из тех, кто сначала говорит одно, а потом другое.

Разводясь с Игорем, я была твердо уверена в том, что больше никогда не надену свадебное платье. Но жизнь показала мне, что не все люди набиты одинаковой ветошью.

— Я рада быть твоей женой, — негромко сказала я, глядя в зеркало. Девушка в отражении ничем не напоминала ту Людмилу Захарову с привычно усталым взглядом, которая работала волшебницей и ни на что, в общем-то, не надеялась и ни о чем не мечтала. Девушки, которые суетились вокруг меня с лентами и жемчугом, улыбнулись, и одна спросила:

— Что-то не так, ваше величество?

Только тогда я поняла, что говорила по-русски.

— Нет-нет, все в порядке, — ответила я. Девушка в отражении выглядела по-настоящему счастливой. Наконец-то у нее все было хорошо, все было так, как и должно быть.

Сказкам ведь нужен хороший конец. Даже если это сказки о том, как попаданка и принц-изгнанник охотились на чудовище.

Платье было нарочито простым: маленькие рукава, прямой силуэт, поясок под грудью, украшенный жемчугом — но в этой простоте и была настоящая красота, торжественная и строгая. Я дотронулась до звезды Магриба на тонкой цепочке, моего главного украшения, и подумала: сегодня и правда самый лучший день.

И я заслужила его.

После швей пришел парикмахер, маленький и огненно-рыжий, похожий на лепрекона. Чтобы добраться до моих волос, ему понадобилась лесенка. Взобравшись на нее, парикмахер вооружился доброй дюжиной расчесок и ножниц и принялся колдовать, покрикивая:

— Мазь! Пудру! Ванвенский лак, быстр-р-ро!

Его помощниками были темно-зеленые жуки — они сновали между огромным раскрытым саквояжем, несли хозяину все, что требовалось, и зал наполнился веселым жужжанием. Через час парикмахер закончил работу, и я невольно заметила, что прическа выглядит довольно вычурно.

— Можно танцевать, можно спокойно ходить, ничего не выпадет и не рассыплется, — важно заметил парикмахер, спускаясь с лесенки. — Голова и шея не устанут.

Вот и замечательно.

Через четверть часа пришел Рено, который должен был сопровождать меня в церковь. Увидев его, я вдруг обнаружила, что страшно взволнована, и у меня дрожат руки. Рено ободряюще улыбнулся и сказал:

— Вы удивительно красивы, Милли. Невозможно увидеть вас и не полюбить.

Я улыбнулась в ответ.

— Надеюсь!

— Все уже приняли вас, — Рено дотронулся до моей руки, стараясь подбодрить. — Вы молоды, очаровательны, и вы волшебница. И у вас с Генрихом удивительная история любви.

— Этого мало, на самом деле, — сказала я. Рено понимающе кивнул.

— Вы будете хорошей королевой, Милли. У вас впереди много времени для добрых дел.

Я кивнула. Люди всегда приходили ко мне за надеждой и чудом, и я не собиралась от этого отказываться. В конце концов, мне нравилась моя работа. Ведь королева это не та, которая сидит на троне и полирует ногти. Королева заботится о своем народе, и я была рада, что смогу это делать.

— Знаете, Эжен, а я по-настоящему рада, что вернулась, — призналась я. — Мне надо было снова побывать в моем мире, чтобы понять, насколько я ценю этот.

Рено улыбнулся.

— Не только поэтому. Вас выхватили сюда против вашей воли. Вам надо было убедиться, что вы готовы здесь жить потому, что сами этого хотите, — он помолчал и добавил: — С моей семьей все в точности так же. Им надо было побыть без меня, чтобы понять некоторые вещи.

Когда мы вышли из зала, я вдруг поняла, что тороплю время: быстрее, быстрее! Мне не терпелось увидеть Генриха, мне хотелось, чтобы с нами наконец-то случилось главное.

Дальше мы пойдем вместе. До самого конца.

Столица, через которую ехал мой открытый экипаж, осталась в моей памяти кипящим морем цветов, голосов, лиц и машущих рук. Я опомнилась только тогда, когда поняла, что иду по проходу в церкви, и Генрих, стоящий рядом со священником, смотрит на меня так, словно увидел в первый раз.

Сердце пропустило удар — и застучало так, словно хотело убежать. Я так не волновалась даже тогда, когда возвращалась в Аланберг через зеркало в своем коридоре. Какое-то время я не видела ничего и никого, кроме Генриха, и в очередной раз подумала, что могла бы смотреть на него неотрывно.

И я видела, что он думает так же.

Мы взялись за руки, и помощники священника переплели наши запястья алой лентой. В огромном храме воцарилась тишина, и я услышала, как снаружи волнуется огромное море — люди ждали, когда король и королева выйдут из храма и поприветствуют своих подданных.

— Волнуешься? — негромко спросил Генрих.

— Не так, как в Фаринте, — улыбнулась я. — Но волнуюсь.

— Возлюбленные дети мои! — услышала я голос священника и сжала руку Генриха так крепко, словно боялась, что он может исчезнуть в любую минуту.

Я не обольщалась. Наша жизнь будет не только интересной, но и опасной. Амиль никогда не простит того, что я вернулась. Он не станет действовать в открытую против короля и королевы Аланберга, но он обязательно придумает что-нибудь, чтобы отомстить. И машина, которая теперь под контролем марвинцев и хелевинского императора, продолжит свою работу — и кто знает, чем это обернется в один далеко не самый прекрасный день.

Но я знала, что мы сможем справиться. Если будем вот так держаться за руки и идти одной дорогой — мы обязательно справимся.

— …мужем и женой! — голос священника долетел до меня из невообразимого далека. — Любите друг друга и будьте счастливы!

Алая лента соскользнула с наших запястий, но я до сих пор чувствовала ее прохладное прикосновение. Генрих поцеловал меня, а потом вдруг улыбнулся и сказал:

— Слышишь? Птицы поют!

И я услышала легкую трель — ту самую, которая когда-то летела к нам из сада доктора Кравена. Птицы пели, и в моей душе натянулись струны, которые откликались на эту песню.

Наши неразлучники и в самом деле прилетели к нам с Генрихом, чтобы мы не расставались.

Конец