– Ты и я против всего мира, да? Ты и я.

По воскресеньям мы собирались в его комнате. К тому времени отбушевала война; в 1946 году газеты только и писали о ее последствиях, о том, что мир теперь изменится, а ужасы нацистской Германии никогда не повторятся. В Европе набирали обороты обвинительные процессы, восстанавливались разрушенные здания. Обо всем этом мы узнавали из газеты, которую отец покупал после воскресной службы и читал нам вслух. Мы притаскивали стулья из кухни, садились вокруг Тони и узнавали истории из мира, далекого от нас и от тайной болезни брата. Затем мы обменивались мнениями, спорили друг с другом или соглашались, что Имон де Валера, премьер-министр Ирландии, поступил правильно. Тони по возможности вступал в беседу, но чаще всего просто засыпал под звук наших голосов.

Мы понимали, что теряем его. Он так исхудал, что едва не проваливался в кровать. Таял прямо у нас на глазах, однако ни мы, ни доктор ничего не могли сделать. Жизнь Тони угасала, несмотря на наши заботу и смех. Я по-прежнему приходил посидеть с ним, хотя иногда был не в силах сдержать слезы.

– Ну ты и плакса, Морис, – прошептал однажды вечером Тони, когда проснулся и увидел мои красные глаза. Он издал слабый смешок и едва им не подавился, зато я похохотал от души. Трагичность ситуации мы снова пытались побороть смехом.

Мать сильно похудела в последние несколько недель перед его смертью. Целыми ночами она сидела у постели Тони, спала урывками и вставала на рассвете. Утром мы шли через поля, чтобы заработать денег на дорогущую еду и спасти больного. Всего один раз мама пыталась отпроситься с работы – в тот день, когда он умер. Мама подстерегла хозяйку в прихожей, где та расставляла цветы.

– Как же мне обойтись без тебя, Ханна?! – воскликнула Амелия Доллард. – Я ведь предупреждала, что сегодня приезжает Томас, а с ним еще и Лоуренсы, родители его друга. Они были крайне добры к нему все это время, забирали к себе на выходные… В общем, нельзя его подвести. Бедный Томас, мы и так-то нечасто с ним видимся, только когда Хью в отъезде. Что это будет за обед без твоего яблочного пирога! Надеюсь, ты напекла впрок? – Потом Амелия Доллард просто взяла и ушла, а мама осталась стоять со сложенными на фартуке руками и потупленным взглядом.

Как же мне хотелось окликнуть ее! Я в тот момент помогал садовнику – мы крепили горшки с цветами на окнах снаружи дома – и все слышал через открытую дверь. Но я промолчал, а мать закинула голову наверх, чтобы сдержать слезы, и пошла обратно на кухню. Чуть позже пришла Дженни – как раз когда с выпечкой было покончено и мама собиралась уходить. Сестра застала ее у задней двери. Мамин крик разнесся по всему дому и вырвался через крышу, настигнув меня у входа в дом, где я подравнивал деревья. Я сразу понял, что Тони умер. Колени подкосились, и я схватился рукой за ветку, чтобы не упасть.

Тут к дому подъехала машина. Даже не поворачивая головы, можно было узнать, кто это.

– Может, начала восемнадцатого века? – хвалился Томас, возясь с дверцей автомобиля. – Точно не знаю, у отца следовало бы спросить. К сожалению, он уехал по делам в Лондон. Прошу за мной.

На меня он даже не взглянул. И то хорошо. Посмей он хотя бы дыхнуть в мою сторону, я бы не сдержался и наконец врезал ему. Когда входная дверь закрылась, я сплюнул на следы Томаса и в полубезумном состоянии бросился бежать домой, чтобы обогнать маму с сестрой. Я перелетел через порог и ворвался в комнату Тони.

– Не надо, Морис! – крикнул отец и попытался схватить меня за руки, но я, будто одержимый, все дергался вперед и наконец выскользнул, оттолкнув отца к стене. Я припал к телу брата, точнее, к тому, что от него осталось. Кожа да кости. Так я и лежал, сжимая его тощие руки, а мой гнев испарялся вместе с его душой, пока не превратился в жалостливое бормотание, лишь отдаленно напоминающее мой голос.

Услышав, что пришла мама, отец и Мэй оттащили меня от брата. Оставшиеся в живых дети стояли рядом и с ужасом смотрели, как плачет их мать. Эту рану не вылечишь, не заклеишь пластырем, она уничтожает тебя изнутри. Как же мне хотелось вырвать из себя всю боль! Как хотелось пробежать обратно через поля к этим проклятым ублюдкам, к этой суке и ее драгоценному отпрыску, из-за которых мама не успела попрощаться с сыном. Отец стоял над ней, положив одну ладонь на плечо, а другую – на спину, и его обветренная жилистая рука весь день двигалась в такт ее горю, поглаживая сверху вниз. Свою скорбь он удерживал внутри. Шли годы, а я все думал, как же папа с этим справляется? Может, потеря Тони и несправедливость всей этой ситуации давят на него с такой тяжестью, что он замирает посреди поля и садится на корточки? Однако в тот вечер дом полнился лишь рыданиями матери. Она плакала часами, металась по комнате и никак не могла успокоиться, пока не пришел священник. Тогда мать немного затихла, чтобы расслышать молитвы.

То была самая долгая ночь в моей жизни. Я лежал без сна, а если и удавалось ненадолго задремать, мне снились жуткие сны, в которых я от кого-то или от чего-то бежал. Я просыпался с чувством тревоги, не понимая, где нахожусь, вскакивал с маминого стула, стоявшего у плиты. Осознав, что я дома, снова устраивался на стуле и смотрел в темноту, в пустоту жизни без Тони – моей опоры, моей поддержки.

Как я собирался на следующий день, сейчас уже не помню. Понятия не имею, как мы вообще сумели привести себя в надлежащий вид. Похороны, как и следовало ожидать, прошли тихо и церемонно. Слезы капали на церковные скамьи и наши черные одежды. Когда дочитали молитвы и мужчины встали, чтобы отнести гроб Тони к могиле, у матери вырвался такой отчаянный стон, что мне пришлось ухватиться за спинку скамьи, иначе бы я просто упал. Дженни и Мэй поддерживали маму спереди и сзади, так что она оказалась зажатой между скамьями. Мы подняли гроб и понесли его к выходу. В этот миг на подъездной дорожке захрустел гравий под колесами автомобиля.

Долларды.

К моему ужасу, отец Моллой, услышав приближающиеся шаги, остановил процессию и кому-то поклонился.

– Здравствуйте, святой отец, – сказала Амелия Доллард.

Опять хрустнул гравий, и эта женщина снова бесстыдно втиснулась между матерью и сыном. Как потом рассказали мне сестры, она взяла мамину вялую ладонь в свои руки и сжала так, будто действительно ей сочувствовала. Однако мама не пожала руку в ответ и даже не посмотрела на Амелию. Она вообще не пошевелилась. Пока жена Долларда что-то бормотала, я думал о своем отце. Представлял, как он склонил голову к гробу, желая в последний раз коснуться светлых волос сына, и закрыл глаза, мысленно прогоняя эту бесчувственную женщину. Его руки напряглись и покраснели под тяжестью смерти. Я едва не выкрикнул: «Уходи! Перестань кривляться и лицемерить!» – и вскоре Амелия развернулась и ушла. Загудел двигатель – и автомобиль умчался прочь. Отец Моллой дал знак, что можно двигаться дальше.

Мне было шестнадцать, когда тем жарким днем мы хоронили Тони. Мы слушали молитвы, говорили «Аминь» в нужных местах, сдвигали бусины на четках. А потом земля поглотила его, и мы пошли домой.

После этого мало что осталось от моей матери и от ее доброй души. К Доллардам мы больше не возвращались. Решили, что справимся и без их денег. Я работал на ферме с отцом, а мама почти не выходила из дома. Исключением стали только наши свадьбы, моя, Мэй и Дженни, да и там мать не проронила ни слова, даже не улыбнулась. Смотрю теперь на фотографии и вижу ее измученное лицо. Вот бы коснуться его, смягчить боль. Отец всегда стоял рядом с мамой, придерживая ее рукой за талию, и смотрел в камеру с немым вопросом: «А вы заметили, что кого-то здесь не хватает?» Интересно, о чем разговаривают муж и жена, потерявшие ребенка? О чем говорили бы мы с Сэди, если б ты остался лишь в воспоминаниях? Придумывали бы тебе будущее, жалели бы о том, чего никогда не случится? Или, может, в нашем доме воцарилась бы тишина? Своего рода защитный слой, изолирующий от страшной правды жизни и смерти, от ее зияющих и дурно пахнущих ран?