Литфас подпер рукой голову и закрыл глаза, словно пытался во всех подробностях воскресить перед собой ту сцену. «Ваша госпожа тетушка крепко прижимала к себе Ослипа и через его голову беседовала с Анной. Люмьер бесцельно слонялся по комнате, будто ума лишился. Надь что-то настойчиво говорил хозяину. Тут из кухни явился Штиц, и ни с того ни с сего все пришло в движение. Он подсел за стол к вашей тетушке; таким образом, она и Ослип теперь оказались между Штицем и Анной. Рак встал и попросил, чтобы ему принесли пилу. Он тоже подсел к Анне и принялся выводить музыку на пиле. Анна пела под аккомпанемент. У нее удивительный голос», — заявил однорукий.
«Цердахель заговорил со мною, чего он прежде никогда не делал. Надь присоединился к нам и сообщил, что хозяин сготовит нам уху. Люмьер, похоже, только теперь заметил появление Штица. С таким выражением на лице, будто он наконец-то узрел потерянную родину, он взял стул из-за стола, где сидел Де Селби, и уселся напротив Штица, за тот их большой стол. Де Селби сидел не подымая глаз, — Литфас провел рукой по своей лысине. — Перед ним на столе стоял графин с вином, маленький белый кувшинчик и блюдце, на котором лежали два неочищенных вареных яйца. Я слушал Цердахеля, который опять пустился говорить о том, как выиграл у своего дядюшки лестницу. Он рассказывал свою историю Надь-Вагу, который не проявлял к ней ни малейшего интереса и даже не пытался сделать вид, будто слушает. Да впрочем, он ведь эту историю и так уже слышал. А у меня в руках вдруг очутился стакан для игральных костей. Откуда он взялся — для меня по сей день загадка».
«Я посмотрел на Анну; она сидела рядом с Раком и пела. Заметив, что я за ней наблюдаю, она тут же замолкла. Меня это почему-то разозлило, и я принялся трясти стакан обеими руками, чтобы кубики падали на стол. Сначала я даже внимания не обращал на выпадавшие очки. Я смотрел на Ингу, наблюдал, как он дергает ручку игрового автомата, и чувствовал, что что-то тут не так и не то. “Когда ты не думаешь, — говорится в одном месте в наших Книгах, — тогда-то и думаешь ты сам!” — воскликнул Литфас. — И в самом деле: я бросал кости и вдруг заметил, что в результате каждого моего броска выходит одна и та же комбинация — кубики выстраивались на столе в правильном порядке, как по линейке. Письмо пауков-сенокосцев на белой стене клозета! То было сообщение, фраза, записанная на непонятном мне языке, и, по-видимому, она должна была открыть мне то, о чем я и так уже догадывался… Стоп! — однорукий выпрямился на стуле, — …открыть мне, что отныне жизнь моя течет вспять. Цердахель, очевидно, тоже наблюдал за моими бросками; во всяком случае, он вдруг прервал свой рассказ, какое-то время смотрел на меня, не говоря ни слова, а затем, словно издеваясь надо мной, начал рассказывать историю одного человека, с которым однажды познакомился на кирмесе: тот обладал способностью на расстоянии, одной силой своего взгляда, заставлять кубики на столе перекатываться так или сяк, как ему захочется, — и даже изменять значившееся на них число очков, при том что сами кубики оставались неподвижными. Рак, похоже, прислушивался к тому, что говорил еврей, и, заинтригованный его историей, отставил пилу в угол. Он вернулся за наш стол — второй поворот гаечного ключа», — многозначительно произнес однорукий.
Я посмотрел на него вопросительно, так как не сообразил, что он желает этим сказать, однако он, не заботясь о том, продолжал свой рассказ: «Анна на меня злилась: ведь это я спугнул Люмьера и испортил ей все развлечение, — сказал он. — Она повернулась к вашей тетушке, но та была занята Ослипом. Люмьер все это время сидел молча; он ревниво поглядывал то на Рака, то на Анну; Штиц тем временем что-то ему говорил, но ответа не получал. Люмьер лишь изредка сердито теребил рукой левое ухо, оттягивая его мочку, — так, словно старался защититься от назойливости Штица. Однако стоило Раку пересесть к нам, он с облегчением откинулся назад на своем стуле и начал, расслабившись, небрежно расставлять фигуры на шахматной доске. И когда Штиц опять спросил его, не согласится ли он с ним сыграть (спросил так громко, что и за нашим столом слышно было!), Люмьер и в самом деле согласился. Должен признаться, меня это порадовало», — сказал Литфас. Он прищелкнул языком.
«Намечался потлач, — сказал он. — “Мул роет копытом землю”, — так у нас принято говорить, если кто-то переступает неписаный закон, а Люмьер в ту минуту именно так и сделал. Существует негласный запрет на то, чтобы сильный игрок садился играть со слабым. Это считается нарушением хорошего тона, — пояснил он. — В такой игре нет смысла. Ну и в результате, не успели они и десяти ходов сделать, а партия уже близилась к концу. Стоп!
И тут прозвучал чей-то выкрик, сигнал к началу потлача. Гробовое молчание, с каким все смотрели на тех двоих, игравших в шахматы, вдруг было нарушено возгласом: “Чур, мне светлое!” — на что Штиц, уже занесший в руке фигуру, чтобы шмякнуть ее на какое-нибудь поле, моментально откликнулся: “А мне мутное!” — Литфас встал. — Все шло как по заранее намеченному плану. Некоторые из нас тут же последовали призыву и обменялись бокалами. Ваша тетушка по неосторожности далеко отодвинула локтем свой бокал, так что он оказался рядом с бокалом Люмьера. Тот как раз держал в руке уже съеденную шахматную фигуру, перевернув ее головой вниз, словно желал что-то кому-то доказать этим жестом.
В то самое мгновение Де Селби, не обращавший ни малейшего внимания на происходившее кругом, вдруг хлопнул в ладоши. “Яйцо!” — воскликнул он. “Яйцо!” — все остальные, занятые разменом, однако не желавшие пропустить что-то новенькое, невиданное, повернули головы и посмотрели на служку. Де Селби очистил одно из яиц и положил на горлышко своего графина, в котором горел маленький огонек. То было голубоватое, таинственное мерцание, и на секунду возникло такое чувство, будто сердце времени остановилось. Между тем яйцо становилось все тоньше, вытягивалось все сильнее, все ниже провисало в стеклянное отверстие, пока наконец не шлепнулось с тихим, приглушенным звуком на дно графина и не лопнуло от удара».
Однорукий приподнял голову, словно он и сейчас прислушивался к тому звуку.
«Происходило нечто вроде рождения, — сказал он, — и, когда оно совершилось, все почувствовали столь сильное облегчение, будто это они сами рождались на свет и, слава Богу, благополучно пережили весь процесс. Штиц хотел пропустить глоток и ухватил — не знаю, случайно или намеренно, — бокал Люмьера, тем временем как тот, погруженный в размышления об игре, схватился за бокал вашей тетушки, оттого что своего бокала не нашел. То есть, все произошло машинально, — пояснил Литфас, — и я даже задним числом не могу не испытывать определенного злорадства, хотя именно я в тот день был сражен безжалостнее всех прочих. Сначала я лишился руки, а затем, во время всей этой чехарды со стаканами, окончательно потерял Анну. Вероятно, оттого, что она заметила подмену бокалов (так же, как заметил это я), она вскрикнула, чтобы помешать Люмьеру допить вино, и едва не упала со стула, тем временем как я от возбуждения опрокинул игральный стакан и, машинально, принялся собирать рассыпавшиеся по полу кости».
«Если бы в тот момент на помощь ей пришел я, а не Рак, — тогда, я почти уверен, она и поныне была бы со мной. Но как бы то ни было, — заметил он, — она ему не принесет счастья. Как говорится, “она любит побежденных, однако обманывает их с победителями”». Он выглядел довольным.
«В ту минуту она потеряла Люмьера, потому что тот выпил из бокала вашей тетушки, а это при киш-потлаше возбраняется. “Он заглянул ей под юбку, — говорится в пословице, — и теперь она носит короткий передник”. Никому из бирешей не разрешается во время малого потлача выведывать мысли женщины — иначе он безвозвратно подпадет под ее власть».
Мне вспомнилось, как Люмьер сидел у моей постели, тяжело дыша от возбуждения. «У меня имеется фото вашей тетушки! — прошептал он мне тогда. — Хотите взглянуть?»
