«Однако к делу, — продолжал Люмьер. — Я к вам пришел (как там говорится в басне про рыб и лисицу?17) как друг, — он откашлялся и снова присел на стул рядом с моей постелью, — без задних мыслей и предубеждений».
У Люмьера дурно пахло изо рта. Я отвернулся к стенке, тяжело дыша под тяжелыми, влажными простынями.
«Пусть вам, с учетом очевидного и принципиального, на первый взгляд, конфликта наших интересов, — продолжал крестный, слегка повысив голос, — это, возможно, покажется неправдоподобным…» — «Конфликта наших интересов!», — думал я про себя. Он мог бы, пожалуй, с успехом рекламировать бритвенные принадлежности.
«…однако, — великодушно прибавил он, — поверьте мне: это так и есть». Он лгал. Я чуть приподнялся на подушках и хотел было его высмеять, но от слабости тут же повалился обратно.
«Знаю, это непросто! — воскликнул Люмьер, неверно истолковавший мою реакцию, и задумчиво покачал головой. — Ваше положение среди нас — не самое завидное. Вы в значительной мере лишились той симпатии, с какою мы отнеслись к вам вначале. Теперь вам нужно будет поднапрячься вдвойне!»
Как будто желая приободрить меня своими речами, он положил мне на колено левую руку. Меня передернуло. Когда я рефлексивно выпрямил ногу, он сразу убрал свои пальцы. Тем не менее меня пробирала дрожь от омерзительной мысли, что от краткого прикосновения его руки к одеялу над моим телом растеклась ядовитая жидкость, которая теперь, разъедая ткань, просачивается ко мне. Я до носа натянул одеяло, все еще содрогаясь от отвращения.
«А теперь поговорим серьезно», — опять заговорил крестный, изучая свои ногти. Он огляделся, словно что-то искал. И наконец нашел: стоявшее на подоконнике блюдце, на котором тетушка оставляла лекарства, предназначавшиеся для ночного приема. Он встал — причем выглядело это примерно так, будто кто-то другой, невидимый, вдруг поднял его с места и переместил к окну, — и принес блюдечко. То, что на нем лежало, он аккуратно составил на подоконник. Бутылочка упала на пол и покатилась. Он поспешно догнал ее и поднял. Вернувшись к постели, он закурил сигарету, используя блюдце в качестве пепельницы.
«Я пришел к вам по поручению комиссии, занимающейся оказанием временной помощи при реабилитации», — произнес он. «Что это такое? — он выдержал паузу и сам ответил на собственный вопрос: — Помощь при реабилитации — относительно молодая организация, возникшая в первой трети прошлого века, в то время, когда началась первая большая миграция бирешей, покидавших родные общины». Он сильно втянул носом воздух и уставился на меня сквозь стекла своих очков, как слепой. Все, что он говорил, было заучено наизусть. Посреди равномерного течения его речи иногда вдруг высовывались, в самых неожиданных местах, подобно руке утопающего, отдельные слова, произнесенные будто бы с неверным ударением. «Речь, стало быть, идет о помощи, призванной обеспечить реинтеграцию, — доносились до моего слуха слова крестного. — И цель ее состоит в том, чтобы обеспечить таким вот неопытным, вновь возвращающимся людям из рода бирешек, к которым относитесь и вы тоже…»
«Бирешек!» — повторил я так, словно желал указать ему на это слово.
«…и к которым известное время назад принадлежал и я, — безмятежно продолжал Люмьер. Его голос опять сделался громче. — Да, — воскликнул он, — хотите верьте, хотите нет, но и я тоже находился некогда в вашем положении!»
«И я тоже», — произнес я, вдавливая голову еще глубже в подушку.
«И я тоже, — повторил крестный, — когда-то без сна ворочался по ночам в постели и с дрожью спрашивал: “Неужели они явятся завтра снова? Что же уволокут они на сей раз?”»
Я приподнял руку, пытаясь защититься. Я видел, что стены комнаты разгибаются, а потолок разверзается. Сквозь трещину в крыше я смотрел вверх, в раскаленное, свинцовое, безветренное небо, которое, казалось, склоняется под собственной тяжестью, пригибаясь к земле.
«И мне тоже, — продолжал Люмьер, — чувство ответственности за судьбу вверенных моему покровительству людей…»
«…вверенных», — повторил за ним мой голос, «…часто всю ночь напролет не давало сомкнуть глаз. И я тоже…»
«И я тоже!» — воскликнул я.
«…в конце концов совершенно отчаялся и с сомнением вопрошал себя: “Выдержу ли я?”»
Я так и подскочил. «Ну и как вы? Выдержали?» — резко спросил я его.
«Нет, — спокойно отвечал крестный. Он взглянул на меня. Потом задумчиво посмотрел на сигарету, дымившуюся между его пальцами. — Но я, по крайней мере, с благодарностью принял протянутую мне руку!» — твердо произнес он.
«Эту вот руку? — крикнул я. — Вашу руку?» — и я снова упал на постель. «Сначала вы меня убиваете, — выговорил я слабым голосом, — а затем собираетесь меня спасать?»
«Мал-помалу!» — произнес Люмьер, похоже, испуганный моим поведением.
«Что?» — спросил я.
«Вам не следовало бы говорить таких слов, Мал-помалу!» — проникновенно произнес крестный. Он придвинулся ближе ко мне и взял меня за плечи. «Подумайте, Мал-помалу, — вы ведь позволите мне называть вас так?» — меня опять бросило в дрожь, и он мгновенно отдернул руки. «Поверьте мне, — сказал он затем, складывая руки на груди, — молодому человеку требуется помощь, он нуждается в помощи! На то и существует наша организация, чтобы оказывать помощь там, где она необходима!»
«Я не желаю вашей помощи», — сказал я и опять отвернулся в сторону.
Люмьер откинулся на спинку стула и какое-то время сидел неподвижно, словно съежившись внутри; по-видимому, он хотел прогнать то впечатление, какое произвели на него мои слова. «Все мы совершаем ошибки», — сказал он наконец.
Я посмотрел на него. В той позе, в какой он там сидел, приплюснув себя к старому, истрепанному сиденью, последнему в этом доме, причем глаза его беспокойно перебегали туда-сюда, а тело казалось сведенным судорогами, будто его свинтили и приколотили к стулу, — он выглядел столь же несчастным, как и сам стул. На левом его виске из-под волос показалась и поползла вниз по щеке, вдоль уха, капля пота, оставляя за собой тонкий след. Вторая капля покатилась по той же дорожке уже быстрее.
Крестный достал из кармана брюк салфетку и обтер ею лицо и затылок. Затем он опять принялся за свое. Теперь он запел, и его высокий голос, повторявший слова песни, напоминал чириканье.
С древа жизни срывается лист,
— пел он. —
Другой вырастает ему на смену.
Тебе это зрелище доставляет радость —
А мне? Моя душа огорчена безмерно!
«Это одна из наших старинных народных песен, — пояснил Люмьер, — она называется “Несправедливое сравнение”. Моя любимая песня», — прибавил он.
«Я не желаю вашей помощи», — сказал я снова.
«Знаю, — отвечал крестный. Он опять достал из пачки сигарету. — Знаю», — повторил он. Даже сунув сигарету в рот, он продолжал мурлыкать мотив песни. Он закурил, сделал глубокую затяжку и необыкновенно долго удерживал дым в легких. Потом выдохнул его и раскашлялся. «Курение вредит моему моложавому голосу, утверждает врач, — хрипло прервал он сам себя. — Как говорится: из меня лают псы смерти».
Затем, без всякого логического перехода, он спросил: «Вы играете в шахматы?»
История игры в шахматы
Крестный извлек из внутреннего кармана пиджака маленькие складные дорожные шахматы.
«Всегда ношу их с собой», — пояснил он, протягивая мне ящичек. Потом раскрыл доску, достал часть фигурок, остальные спрятал в карман брюк, а доску пристроил на плотно сомкнутые колени.
Продолжая беззвучно насвистывать мелодию песни (как часто делают шахматисты), он принялся втыкать фигуры в маленькие круглые дырки, по-видимому, выстраивая на доске какую-то комбинацию. Наконец нужный ему порядок был построен. Задача выглядела смехотворно легкой. Черные, которым предстояло ходить, были в слабой позиции; сделав за них ход, он еще ухудшил их положение, бессмысленно открыв коня; теперь играющий белыми мог безнаказанно его взять. Не обращая на меня внимания, Люмьер играл свою партию, и быстрота ходов доказывала, что он играл ее сотни раз.
