Она засмеялась:

– Какая это еда! Бери…

На зубах у нее похрустывало. Поджаренный хлеб, масло…

Жорка невольно принюхивался. Отворачивал голову.

– Поэт – бог в мире суеты, – сказала она.

– Как это?

И тут же понял – как.

Она все тянула его к небу, от ложных страхов:

– Забей, чувак. На всякое такое… – Покрутила двумя пальцами над головой, точно щекотала это самое небо. – На дребедень.

Он пролетел взглядом по блестевшей стеклами брусчатой улице.

– Просто я не привык.

Взял тост и захрустел еще громче нее.

Они хрустели и хохотали.

Жорка повторял:

– Дребедень…

И они смеялись еще больше.

…

Смех улетел. Мелькнули прекрасные с горящими закатно стеклами дома.

Жорка поднялся над ними, пролетел мимо пальмы и упал на перекресток. На перекрестке стоял Чорный.

– Ну, как там? На полигоне? – Спросил его Жорка.

– Да всего завались. Горы продуктов.

– Я так и думал. А морковка есть?

– Ее больше всего!

Жорка улыбнулся. Он был счастлив. И тут еще Ванька так кстати!

– А от тебя опять чем-то разит! – Потянул носом Чорный.

– Так и от тебя тоже.

– От нас разит по-разному, Жорик! От меня продуктами, – поднес руку к носу, поморщился, – а от тебя опять деликатесами.

– Ты пил кофейный напиток «Золотой Ярлык»?

– Ну. Было дело. Один раз.

– Так он рядом не стоял с этим кофе.

– С каким?

– Из-за шлагбаума.

Черный посмотрел удивленно.

–Ни хрена себе! Доиграешься, мальчуган.

– И тосты там… Масло, горячий хрусткий хлеб, запах… Их кусаешь, и они тают во рту. Без остатка.

– Возьми пасту Свежее Утро, она тоже тает.

– И я раньше так думал. Она не тает, она впитывается.

– А какая разница?

– Принципиальная.

– Как это?

– Пойдем завтра в зоопарк? На орангутангов поглядим.

– Пойдем!.. – Осекся. – Не пойдем. Мне к восьми на работу.

– Выходной же! – Жорка хотел, чтобы Ванька пошел с ним в зоопарк. Вдвоем веселее.

– Кому как. – Чорный не спеша погладил плечи. Постучал ладонями по груди. Сказал солидно: – Роза вызывает.

– Заездила совсем. Чего ей надо?

– Бухгалтерию подбивать будем. Займемся в тишине. Пока другие отдыхают.

Жорка засмеялся:

– Со счету не сбейся. Счетовод!.. Вань, а я тоже с девушкой сегодня гулял.

– Тоже!.. То девушка, а то – Роза.

– Мы по улицам ходили.

– В подвалах укромнее. Теплее.

…

Полусвет. Жорка осматривается. Вновь переживает воскрешение. Недоумение. Смотрит на губы Соньки. Надеется.

Она не целует. Но дышит близко-близко.

Глаза девушки от удивления распахнуты.

– Ты как сюда попал? Здесь же закрытый объект. Лежишь под пальмой. Зеленый.

Жорка вновь не соглашается:

– Синий.

Осмотрелся. Как странно. На улице конец лета, первые желтые листочки, а здесь просто зелень. Просто деревья. Безвременье.

Глянул на Соньку пристальнее.

– Что? – Не поняла та.

– А когда ты покрасила волосы? Вот только что, за углом, они были желтые, а стали рыжие. В голубых зайчиках.

– Вот еще! Зайчики в твоих глазах. Они что-то косят, по-моему… – Внимательно глянула ему в самые зрачки: – Бредишь ты или нет? За каким углом?

Он мотнул головой куда-то.

– Чудик! Ты как оказался в зимнем саду?

– А это сад?

– Сад. Зимний.

– Как странно. Даже летом он зимний.

Сонька прикрыла ему рот ладонью:

– Харэ, чувак! Так мы ни до чего не договоримся. Давай по порядку. С самого начала.

Жорка вдруг обиделся:

– Авраам родил Исаака…

– Допустим. Теперь так: не с самого начала, а с начала этого дня.

…

Утро минувшего воскресения. Солнце прячется в дымке.

Жорка вышел из автобуса на знакомой остановке. Зашагал по тротуару.

Улицы перекрыты. Отряды ССиП просеивают горожан.

Мать как знала:

– Опять в зоопарк? Как на работу! – Попеняла она ему перед уходом. – С Чорным опять? Один? Ещё хуже. А если облавы?

И вот!

Легко узнавая по глазам отступников, не желающих соблюдать спокойствие, гвардейцы вытягивают их из толпы. Одних отшвыривают, других бьют дубинками. Битые сами идут к зарешеченным автобусам. За одного битого никаких двух небитых здесь не дают. Смысл в другом: один битый сто небитых пугает.

Жорка поправил эмблему «Dd». Гвардеец увидел эмблему и пропустил его беспрепятственно, поскольку дворники вроде добровольных помощников. Мелкое племя. Подсобное в деле правопорядка.

Жорка, лёжа в зимнем саду, грезил наяву. Он вдруг научился не вспоминать, а видеть, проживать прошлое. Даже то, что прежде было забыто.

Он маленький. В полутьме, в серой дымке мужчина с усталым лицом.

Они в комнате. У стола.

Это отец, Жорка знает. Но образ размыт. Лицо проступает пятном.

– Сын, у тебя цех «D» по рождению, – говорит отец. – Главное в нашей жизни любовь к Полису и Категории Справедливости, Цеха. Благодаря категориям жизнь устроена разумно и прочно. Каждый должен знать, кто он и зачем живет. Так проще. Так легче.

– Я могу быть только водопроводчиком – как ты?

– Нет! Можно кем угодно. Хоть дворником!

– А на завод?

– На завод нельзя. На заводе рабочие, это цех «N». Зачем тебе на завод?

– А выше? Выше «А» есть кто-нибудь?

Отец смотрит внимательно. Думает.

– Общность «Р» стоит выше всех. Это «Новые кухаркины дети».

– Кухаркины?

– Так повелось со времен установления Полного Порядка. Так решил суперканцлер Юлий и преданные ему сподвижники. Они свергли Всеблагого. Он жил только для себя.

– А Юлий?

– Суперканцлер Юлий живет для тебя.

– Для меня? Для меня одного?

Отец погладил Жорку по голове.

– Конечно. А для кого еще? Ну, и для других таких, как ты.

Жорка сомневается:

– Не знаю. Как он живет для меня?

– Он канцлер. Суперканцлер. И в этом вся его жизнь для других. А ты будешь дворником.

– А если я не хочу?

Отец неодобрительно повел головой.

– Так устроена жизнь. Помнишь на нашем гербе надпись?

– «Каждый получит свое».

– Молодец. Главное Покой и Порядок.

Жорка отвлекается от воспоминаний. Заградотряд зажимает толпу в узком месте. Просеивает. Наведение порядка идет полным ходом.

Жорка продолжает путь. В голове звучит (уже не отцовский, а какой-то иной – вкрадчивый волшебный) голос: «Так устроена жизнь!» И неожиданное: «Сказал и помер».

Как – «сказал и помер»? Кто сказал? Кто помер? Кто это говорит?

Голубоватое спокойное лицо отца проплывает перед глазами и тает возле гвардейца, рвущего за воротник какого-то одутловатого человека.

Жорка с замершей улыбкой мелкой походкой лояльного гражданина протекает мимо.

Впереди вновь маячит лицо. Но не забытое, едва различимое лицо отца, а яркое рыжее лицо орангутанга Сёмы.

Жорка старается сосредоточиться на нем, чтобы не видеть того, что происходит вокруг. Чтобы не так было страшно. Видит, как читает Семену свои стихи.

Из года в год листва меняется,

И солнце в землю обращается,

Идет, идет круговорот.

Из года в год.

Лишь не меняется, не разлагается

Любовь, и вот –

Эфемеридой обращается,

И зыбко в воздухе качается,

и не живет.

А лишь поёт!..»

Семен одобрил его. Развернул губяки до самых глаз и ударил в ладоши.

Другие орангутанги, тоже рыжие и независимые, сидели кто где, всяк себе на уме и лениво смотрели на людей. Что думали они об этих испуганных с гладкой кожей обезьяноподобных приматах?

Жорка завидовал орангутангам.

«Сидеть бы на ветке, – рассуждал он. – Рядом с ними. И глядеть в небо. И все тебе нипочем».