Часа два или три спустя. Забежал сюда на минутку, чтобы только захватить завещанные мне бабушкой пеленки. Случилось нечто совершенно невообразимое. Ограничусь скупой передачей фактов, без всяких прикрас и не давая увлечь себя обуревающему волнению. Итак: мы поехали на кладбище. Поскольку оно было еще открыто, мы приберегли лазейку в заборе на случай отступления и (повинуясь желанию Хульды, не моему) устремились для начала к бабушкиной могиле. Здесь Хульда вдруг стала рыдать, обняла меня и объявила, что мы помолвлены. "Сердечно поздравляю", - горько произнес вдруг кто-то позади нас заржавленным голосом. Мы в ужасе оглянулись. Никого, лишь запах табака с коньяком плавал в навевающей забытье вечерней прохладе. "Сторож", прошептал я, с трудом шевеля губами от оцепенения. Хульда с ее увлекающимся темпераментом тут же стала выкрикивать что-то вроде "кошмарно интересно" и чуть ли не "какая мистика!", забираясь в своих выражениях все глубже и глубже в сакральные дебри, как вдруг на расстоянии нескольких могильных рядов от нас послышались несомненные рыданья. Тут колени мне отказали, ибо в наступившей темноте надгробья выделялись более чем сомнительной бледностью. Я уже со вздохом опустился на каменную скамью, как опять услыхал голос Хульды: "Он плачет! Вон там - какой-то мужчина плачет!" С трудом вспомнив о своих обязанностях покровителя по отношению к Хульде, я шатаясь поднялся и побрел, готовясь к худшему, сквозь сгустившийся туман в сторону все еще рыдающего предмета ее удивленного крика.
Им и вправду оказался сторож. То обстоятельство, что он был в состоянии полного опьянения, о чем в достаточной степени свидетельствовало обоняние, вовсе не умерило участливости Хульды. Она положила руку на его содрогающиеся от рыданий плечи и дрожащим голосом, выказывавшим, что она и сама близка к тому, чтобы зарыдать, спросила, что его так расстроило. "Ах, жизнь, эта треклятая жизнь", - прогундосил он с чувством. Этот ответ пробудил и мой интерес. Что же в жизни не устраивает вас, спросил я. "Несправедливость, проскрежетал он в ответ. - Одни затевают помолвку, а потом и свадьбу (это он явно метил в нас), все как положено, а другие..." Тут он вдруг замолчал, валко поднялся и пробурчал, что все это, однако, нас не касается. Сапожник описал его точно: он был похож на старого, корягоподобного гнома с обезьяньими ужимками. Но Хульдин взгляд был не столь остр; она поддерживала его и, глотая слезы, хрустальным от жалости голосом спросила, себя ли самого он имеет в виду. Нет, в нем говорит отцовское чувство, явствовало из ответа. "Да, - спохватился он и притронулся к поросшей мохом фетровой шляпе. Резник, с вашего позволения". - "Шульце, - в соответствии с истиной призналась Хульда; - а это..." - "Ах, простите, вы сказали, Резник?" перебил я ее. Имею ли я что-нибудь против этой фамилии, спросил он с угрозой и сопя потянулся за деревянным башмаком. "Напротив, напротив, - не замедлил я заверить и, стараясь занять позицию за каменным надгробием, спросил: - И кто же причиняет вам столько забот? Сын?" - "Этому бы я сразу врезал, пророкотал он в ответ так убедительно, что Хульда аж прищелкнула языком от восторга. - Нет, - продолжал он, - дочь у меня беспутница. Уже два года, снова запричитал он, - живет с этим парнем, не расписываясь. А теперь что еще учинила?" - "Господи, что же?" - осведомилась тут Хульда, припав к его плечу. "А то, - прогундосил он, - что взяла и выгнала меня, старика, из моего кактусового парничка, так что я теперь вынужден тут копаться в чужих могилках, когда уж мне пора собираться в свою собственную". - "Из кактусового парничка?" - переспросила Хульда, мигом перестав плакать. "И как раз теперь, когда ждет, ребенка, она вздумала разводиться!" - "Что? вскричал я так, что сова вспорхнула с плакучей ивы. - Ребенка? Кактея ждет ребенка?" - "Кто?" - переспросил сторож и нагнулся за башмаком. "Ребенка, залепетала Хульда, как будто она и слыхом не слыхивала о произошедших со мной "изменениях", - какая прелесть! Не правда ли, Альбин?!" Это были последние ее слова, которые я еще слышал, потому что в то время, когда она их произносила, я уже мчался к выходу.
Как многое сразу же прояснилось! Поэтому-то заманила меня Кактея в свою колючую крепость! Поэтому не зажгла света! Поэтому написала! Ах, теперь мне понятно, почему она так ненавидит цветы, ведь она сама - один из самых беззащитных и хрупких цветков.
И ее-то я поносил за связь с дьявольскими силами! В то время как дьявол здесь может быть только один - отец ожидаемого ребенка, с которым она сумела порвать несмотря ни на что.
А ее дикие выходки, Альбин, как их объяснить? Что ж, разве не скрывается в каждой матери львица? Но всаживают ли львицы Кактусам нож в тело? Довольно, однако, сомневаться, бабушкины пеленки в руки и - марш.
19 октября. Большего чуда я не встречал в своей жизни. Кактея, взбалмошная, капризная, колючая, резкая Кактея, чьи корявые руки так и видишь то яростно роющимися в торфе, то судорожно вцепившимися в ручку лопаты, и чей пронзительный красавкин взгляд, кажется, прожигает человеку жилетку в том месте, где у него сердце, лежит теперь с милой, мягкой улыбкой в подушках и руками, пахнущими сиреневым одеколоном, вяжет штанишки ребенку. Вот только о том, что возможен и мальчик, нужно избегать, как выяснилось, заводить разговор, и вообще всякие намеки на отца, существование которого, однако же, трудно оспорить, вызывают резкое ее негодование. Тогда она сразу становится прежней, суровой Кактеей. С тем все же, чтобы уже через несколько секунд сказать с отсутствующей улыбкой: "Назову ее в честь бабушки".
"И как же, - спросил я, - звали досточтимую сударыню?" - "Эмма", - с каким-то радостным умилением выдохнула Кактея. Что ж, на худой конец из этого всегда можно сделать Эммериха. В изголовье ложа, кстати говоря, завернутый в серебристую фольгу, уже дожидается тот самый кактусовый отросток, который она добыла тогда в Ботаническом саду. Выглядит он, да простит мне Кактея, как стриженная под ежик голова ребенка. До самого утра сегодняшнего дня я оставался у нее, потому что надо было дать то молока ежу, то фруктов ей самой. Повивальную бабку мне тоже удалось отыскать, и я узнал, что это случится через восемь дней. Боже мой, ведь от меня потребуется, наверное, букет? Вот ведь заковыка: я, противник срезания цветов, вынужден буду дарить хризантемы или какие-нибудь другие цветы Кактее, которая их ненавидит.
