Он поднялся на трибуну, пружинистый, легкий.

- Возлюбленные чада мои, - произнес священник и начал покачивать серебряную цепь с крестом, продев в нее указательный палец.

Дети подняли на него глаза.

- Сейчас вы отправитесь на врага, чтобы отомстить за поруганный герб нашей славной родины.

- Да, - ответили дети.

- Ах, - произнес священник и улыбнулся, - ах, возлюбленные мои дети, знаете ли вы, что есть на свете Некто, кто защитит вас там, в злой и далекой стране нашего жестокого врага?

- Нет, - ответили дети.

- Ах, возлюбленные мои дети, но вам следовало бы это знать!

- Да, - ответили дети.

- Так знайте же, - - сказал священник и раскрутил серебряную цепь с крестом на пальце, - что это владыка и верховный командующий всех наших славных войск...

Повар отвинтил крышку котла; из-под нее вырвался пар.

- Дерьмо! - заорал он своему помощнику. - Все переварилось!

- Тот, кто светлым оком взирает на вас, своих храбрых сыновей, коим он передает свое благословение через меня, своего служителя. - Священник простер руки.

- Аминь, - произнес фельдфебель.

Капитан взглянул на часы.

- Еще минуточку, господин капитан, - сказал священник, не опуская рук.

- И я благословляю вас, - продолжал он, - и ваше непобедимое оружие именем бога, всемогущего владыки всех угодных ему сражений.

- Разливай кофе! - проорал повар.

Священник опустил руки.

- Аминь, - сказал он.

Голос его дрогнул.

- Так, - сказал капитан, - и с этим мы покончили. Пусть получают кофе.

Фельдфебель взял под козырек:

- Есть кофе получать!

Священник надул щеки и пружинистым шагом сошел с трибуны.

- Берите кофе! - крикнул фельдфебель.

Дети отвязали котелки и бросились к кухне. На репине у них подпрыгивали школьные ранцы.

Стало совсем светло. Уже ясно можно было увидеть матерей, стоящих у ворот. В руках они держали большие кульки, красные, зеленые и синие, заклеенные сверху папиросной бумагой, какие дарят обычно первоклассникам. Они махали руками. За ними, на дороге, старики строили противотанковые заграждения.

У кухни дети выстроились в очередь. Несколько ребятишек носились взад и вперед - играли в салочки.

- Живей, живей! - крикнул фельдфебель. - Пошевеливайтесь!

Те, кто выпил кофе, снова построились в походный порядок.

Когда все были в строю, фельдфебель отдал приказ взять винтовки на плечо.

- Только смотрите не теряйте своих медвежат!

- Нет, дядя, - ответили дети.

- Милые, храбрые ребята, - сказал священник и засунул Библию в задний карман брюк.

- Да, - сказал капитан, - родина может не стыдиться за них.

Подошел ординарец.

- Завтрак подан, господин капитан.

- Наконец-то, - сказал капитан. - Отдайте приказ о выступлении.

- Есть выступать, - отдал честь фельдфебель. - Унтер-офицеры, ко мне!

Унтер-офицеры заковыляли через лужи. Большинство было на костылях. Все - старше шестидесяти.

Часовой распахнул ворота. Матери оказались отодвинутыми их решетчатыми створками в сторону.

- Хайни, малыш! - крикнула одна из них.

Туман поредел. Он застрял только в кронах придорожных деревьев. Дождь перестал.

- Смиррна! - скомандовал фельдфебель. - В ногу, шагом - марш!

- До свидания, дядя! - крикнули дети. Капитан помахал им рукой. Ординарец раскрыл зонт и держал его над капитаном.

- Песню! - проорал фельдфебель.

- В лесу родилась елочка! - крикнули дети. Первые ряды затянули.

- Три, - скомандовал фельдфебель, - четыре!

Дети запели. Это был хор ясных и чистых голосов, басы унтер-офицеров скоро смолкли. С песней отряд прошел через ворота; с песней, не оглядываясь на матерей, вышел на дорогу. Старики у противотанкового укрытия подняли головы, и глаза их чуть не выскочили из орбит.

- Хайни, малыш! - крикнула одна из женщин.

- ...под самый корешок! - пели дети.

На полях рылись старухи в поисках оставшихся в бороздах картофелин. Мешки их были пусты.

Стаи ворон бросались навстречу порывам ветра. На окраине города дымили оружейные заводы.

Асфальт был скользким. По нему растекались радужные маслянистые пятна. В этих пятнах отражалось небо. Небо было серым.

ПИСЬМО ВОДИТЕЛЯ ТАКСИ ЕПИСКОПУ

Глубокоуважаемый господин дивизионный пастор!

Не сердитесь, что обращаюсь к Вам по Вашему старому званию, я слишком хорошо помню, как Вы в свое время неоднократно пытались вдохнуть в, нас боевой пыл, а мы, после очередного отдыха в тылу, проведенного не самым благочестивым образом, опустошенные и, уж конечно, не похожие на - как это тогда называлось - доблестных солдат Германии, стояли перед отправкой на линию фронта в колонне по трое у Вашей кафедры, сколоченной из ящиков для патронов. Длинноватое у меня получилось предложение, да и маловразумительное; но в нем сосредоточено все, что касается прошлого, и я надеюсь, Вы поймете меня правильно.

Вчера Вы взяли мою машину. Вам предстояло сделать доклад на открытой дискуссии в евангелистской консистории на тему "Христос перед выбором". А я всегда так поступаю, когда происходит что-то для меня интересное и это не слишком дорого и вообще не ерунда какая-нибудь - я имею в виду, если мне приходится туда кого-нибудь везти, то я тоже захожу и слушаю. Надо только успеть вернуться в машину, когда первые слушатели начнут расходиться.

Так вот, вчера я Вас вез. От консистории к Силезскому вокзалу. Через весь Берлин. Вы курили и читали газету. Узнал я Вас не сразу, прошло много времени, пока я понял, что это - Вы; я долго украдкой изучал отражение Вашего лица в зеркальце заднего обзора и в ветровом стекле; и в отражении через Ваше лицо несся разрушенный Берлин, господин пастор. Пока мы ехали, мне все представлялось, что я пишу Вам письмо, конечно, только мысленно, прямо на Вашем лице, маячившем в ветровом стекле. Нет, не старайтесь вспомнить, господин пастор; Майер или Шульце, Шмидт или Леман - какое значение имеет мое имя. С таким же успехом я мог быть Смитом, Дюбуа или Ивановым. Пожалуй, можете называть меня Икс, рядовой Икс, не все ли равно. Не Ваша же вина, что благословляли Вы нас тогда оптом. В конце концов Вам так было проще. Гораздо легче смотреть в глаза тысячам людей, чем одному. Ведь у тысяч - Вы это замечали? - глаз-то вовсе нет, у тысяч нет даже лиц, только тазы, овальные, бледно-серые, потертые, запыленные эмалированные тазы. А часто даже и этого нет. Часто видишь только шапки, шлемы, фуражки, пилотки, шляпы - а под ними тени, отрадные, благостные, многочисленные тени. Один человек - совсем не такой. Один опасен. У него есть глаза, лоб, щеки, уши. Один может задать вопрос. Один может сказать "нет". А тысячи - они никогда не скажут "нет". Они могут стоять по стойке смирно, маршировать, петь, бежать, поворачивать и ложиться по команде; а сказать "нет" они не могут. Сказать "нет" может всегда только один.