Тетя Эльза в замешательстве отпрянула.
- Что "все-таки"?
- ...необходимо подать начальству зайца! - выкрикнул дядя Хуго и стукнул кулаком по столу. Я в испуге взглянул на глухаря.
- Да, - спокойно проговорила тетя Эльза, - боюсь, что так.
Только тут до меня дошло, что они имели в виду советника.
Ида историю с глухарем узнала от своей матери. Она сидела на корточках в комнате старой Мелитты и вырезала из пожелтевших охотничьих журналов всяких зверей. Рядом с нею лежала икона - Черная Мадонна Ченстоховская - в застекленном ящике. На него падала тень Иды, и потому заглянуть внутрь было нельзя, видны были только звери, наклеенные на изъеденную червями раму.
Я спросил Иду, есть ли тут заяц.
- Заяц? - буркнула она. - А что?
- А то, что утром будет охота на зайца, - сказал я.
- Дай сюда клей, - потребовала Ида. Она вырезала большого желтого зайца и наклеила его справа на нижнюю часть стекла, покрывавшего икону.
- Мадонне на сердце: пускай поможет зайцу.
- А глухарь? - спросил я.
Ида прищурилась.
- Ничего у него с зайцем не выйдет, - хрипло сказала она, - этот чертов лесничий уж очень о себе воображает!
Поначалу казалось, что оно и вправду так будет. Похоже, дядя Хуго действительно возомнил о себе. Когда я пришел пожелать ему "спокойной ночи", он стоял на табуретке, отбрасывая колеблющуюся лысо-бородатую тень, и пытался поправить шею глухаря.
Но судьбе, видимо, было не угодно такое постороннее вмешательство, шея снова и снова обвисала вниз. Кончилось тем, что дядя Хуго нанес упрямой птице удар в грудь, пыль взвилась столбом, и дядя, кашляя и ругаясь, слез с табуретки.
- Поди-ка сюда, - сказал он мне. У меня вдруг тревожно забилось сердце. Но и дядя Хуго, по-видимому, был не в своей тарелке; он вдруг заговорил шепотом.
- Как насчет того, - сказал он, - чтобы помочь мне завтра раздобыть зайца для этого окаянного шпика с лесопилки?
Я молчал, я должен был помнить об Иде.
- Что? - возмутился дядя Хуго. - Хочешь бросить в беде брата Оттилии, твоей бабушки?
Бросить в беде... этих слов я не мог перенести.
- Но слушай... - сказал я слабым голосом.
- Вот видишь, - сказал он опять уже громко, - я же знал, что на тебя можно положиться.
Я чувствовал себя дураком. Долго лежал без сна и пытался вызвать в себе ненависть к зайцу, ведь я же должен помочь дяде его уничтожить. Но ничего не получалось, я был не в состоянии предъявить зайцу хоть сколько-нибудь серьезные обвинения.
Потом я все-таки, видимо, заснул и проснулся вдруг с ощущением, что в комнате что-то не так.
Я уже собрался было поднять тревогу, - ведь для младенца Христа еще слишком рано, а то, что стояло в белой рубашке, посреди светового квадрата, то, что загораживало лунный свет, льющийся из мерцающего морозным узором слухового окна, могло быть только привидением.
Но это оказалась просто-напросто Ида. Я узнал ее по оттопыренным ушам. Из-под подола ночной рубашки виднелись высокие сапоги старой Мелитты, а под мышкой она держала икону.
Я робко спросил, что случилось.
- Может быть, удастся отвести беду, - пробормотала Ида.
Она подошла и положила икону мне на кровать. Лица Черной Мадонны в темноте было не разглядеть, только тускло поблескивала золотая бумага.
Ида прокашлялась, она была сама не своя.
- Ложи руку на икону и божись: ни в коем разе не пойду зайца убивать.
Дверь она оставила открытой, и до меня донесся запах свежей хвои, а еще я слышал, как тетя Эльза сказала в гостиной:
- Мелитта, будь добра, повесь венок так, чтобы господин советник не задел его головой.
- Не могу, - сказал я хрипло. Ида прищурилась.
- Не можешь?..
- Нет, - отвечал я, - дядя Хуго...
- Добже. - Она взяла с кровати икону и зашлепала к двери.
- Ида! - закричал я ей вслед.
- Ничего не Ида! - крикнула она за дверью. - Если ты будешь пойти с ним, конец нашей любови!
На душе у меня было довольно скверно, когда на следующее утро я отправился с дядей Хуго в лес. Начинало светать, звезды между верхушками деревьев бледнели. Снег отсвечивал синевой, и при каждом шаге мороз стеклянно вскрикивал у нас под сапогами.
Дядя Хуго был еще мрачнее, чем обычно. Из него не удавалось вытянуть ни словечка. Засаленная форменная шляпа с позеленевшим имперским орлом была надвинута почти на самые глаза, борода дымилась от гнева, так что все время казалось, будто грозный советник незримо сопровождает нас.
Что-то тут все же было не так. Потому что, когда дядя Хуго остановился, чтобы закурить трубку, сзади нас отчетливо послышались шаги. И чуть позже, когда хладноликое зимнее солнце поднялось за деревьями и стало заносчиво смотреться в ствол дядиного ружья, из соснового заказника вдруг вылетело большое обледенелое полено и шлепнулось в снег у самых наших ног.
Такие штуки повторялись еще несколько раз и прекратились лишь, когда мы добрались до места, которое дядя Хуго выбрал для охоты на зайца. Речь идет о большой поляне, открытой с севера и переходящей в пастбище, а дальше - ив пахотные земли. Вдалеке виднелось прямое, как стрела, обсаженное деревьями шоссе, словно бы уходящее в небо. Оно-то и было границей охотничьих угодий.
Дядя Хуго стал обходить сверкающую снегом поляну, идя навстречу солнцу. Земля тут была холмистая, и бледно-пылающий шар несколько раз казался нимбом вокруг головы дяди Хуго; если бы не ружье, можно было бы поклясться, что это святой Николай, оскорбленный возвращается на небо.
Вскоре дядя Хуго превратился всего лишь в жирную черную точку в хрустальном мерцании снега. Потом, уже у самого шоссе, он остановился и вскинул ружье - знак, по которому я должен был приступить к своим вспомогательным обязанностям. Они заключались в том, чтобы, стуча в консервную банку и помня, что ветер должен дуть все время в спину, зигзагами приближаться к дяде Хуго и таким образом гнать вперед всех могущих мне попасться зайцев.
Холмы оказались выше, чем я предполагал, нередко терял я дядю Хуго из виду и потому сперва принял чей-то свежий след на снегу за его след и решил, что он идет мне навстречу. Однако, взойдя на следующий холм, я снова увидел, что он стоит за деревьями, растущими вдоль шоссе. Я пошел обратно и принялся рассматривать след.
