Я вернулся в Квинто в конце июня. Стояли лучшие летние дни; в густом вечернем воздухе было все, что нужно для счастья – запахи олеандров, магнолий и акаций, шум невидимых волн, пение цикад, аромат крепкого кофе, далекие аккорды фортепиано, звуки песен на чужом языке; в некоторых магазинчиках на набережной можно было купить заполненные этим воздухом консервные банки, которые запаивали прямо при вас; утреннее небо было безоблачным, море – безупречно гладким, и мир достигал совершенства. В такие минуты время превращалось в пространство. Впитывая в себя проходящие дни, высокое небо Италии становилось бесконечным; квазары, пульсары и диски горячего газа, стремительно вращающегося вокруг черных дыр, можно было увидеть невооруженным глазом; бесконечно далекие нейтронные звезды оказывались рядом с медленно перемещающимися над головой метеорологическими спутниками. Утекающее в пространство время почти останавливалось; секунды оказывались часами, минуты превращались в дни, и солнце подолгу висело прямо над нами, не давая уснуть по ночам.

Наверное, мы начали ссориться именно из-за солнца. Мы никогда не ссорились так бурно, как тем летом; я хорошо помню, когда после очередной нашей ссоры ты хлопнула дверью и вышла в город в этих облегающих джинсах с двумя широкими вырезами на месте задних карманов, которые до того надевала только для меня, когда мы оставались дома вдвоем; твои круглые белые ягодицы подрагивали в такт шагам, выдавливаемые наружу плотно прилегающей тканью, и у всех останавливающихся проводить тебя взглядом мужчин перехватывало дыхание и становилось тесно в брюках, потому что никто из них в своей жизни никогда не видел ничего подобного. Ты шла по середине улицы, гордо подняв голову, как будто ничего не случилось, твои распущенные волосы неслись за тобой, развеваемые западным ветром, твои прелести колыхались над мостовой, и у тебя в глазах было такое, что самые отчаянные повесы не решались заговорить с тобой. Ты спустилась на пляж, прошла к воде, стянула с себя рубашку и брюки, швырнула на песок лифчик, прыгнула в воду и поплыла к горизонту. Когда ты вышла из воды, уже было темно, но на пляже тебя ждали несколько человек с фотокамерами; назавтра в местных газетах появились несколько возмущенных статей о нарушении общественной нравственности дерзкими иностранцами; правда, статьи не были проиллюстрированы фотографиями; этим дело и обошлось, но я еще долго замечал, что некоторые мужчины как-то особенно смотрят на тебя во время наших вечерних прогулок.

Очевидно, Алька появился у тебя внутри в Лидо ди Венеция вскоре после этой истории; мы остановились в уютной гостинице на морской стороне и занимались любовью по три раза в день, не особенно предохраняясь; октябрь только начинался, на солнце было тепло, и я плавал недалеко от берега в прохладной осенней воде, а ты лежала на песке с закрытыми глазами, а потом задумчиво любила меня в еще не закрытых на зиму домиках прямо на пляже. Плотно сбитые деревянные стены хорошо защищали от ветра, на закрытой с трех сторон веранде было жарко, и я лежал на теплом деревянном полу, щурясь от солнца, а ты ритмично поднималась и опускалась надо мной, постанывая от удовольствия и притягивая любопытные взгляды пожилых пар, неспешно прогуливающихся по песку возле воды. Невидимый Титан сиял прямо над нами в соединении с Солнцем, и холодные молнии пронизывали его оранжевые облака, ударяя в ледяные вулканы.

Целый месяц о появлении Альки не знал никто, кроме него самого; он регулярно отправлялся с тобой в госпиталь по утрам и так же регулярно по вечерам возвращался обратно, а по выходным ходил с нами за покупками, валялся на пляже и купался у самого берега; потом об этом узнала ты, забежав на несколько минут к своему врачу по дороге домой с работы, а еще через несколько минут и я, подняв трубку телефона в своем кабинете. Ты носила Альку с собой всю зиму, весну и половину лета; он участвовал в совещаниях по обсуждению состояния особо тяжелых больных, вникал в детали новых методов борьбы с последствиями инсультов, прогуливался по набережной в солнечные дни, прислушивался к шуму прибоя, ходил в кино по выходным, ездил на выставки в Милан, Рим и Флоренцию, танцевал на джазовых концертах, сидел в приморских кафе, раскачивался на балконе в плетеном кресле, а последние два месяца неподвижно лежал на широкой постели, осторожно спускался по лестнице и долго отдыхал на скамейке в саду. Первое время он вел себя тихо; наверное, ему еще нечего было сказать, но по мере того как он рос, у него постепенно складывались свои мнения, которые он проявлял, постукивая по тебе изнутри. К августу он стал настолько независим, что перестал нуждаться в тебе; машина скорой помощи повезла тебя через спящий город, бесшумно сверкая синими лампами, и его самостоятельная жизнь началась. Тогда он еще не знал, что это произойдет с ним еще раз примерно через восемнадцать лет.

Мы расписались, когда Альке исполнилось четыре года. Ты непременно хотела венчаться в церкви; роскошное белое платье, шляпка, вуаль, гости в строгих костюмах, низкий голос священника, звуки органа, блики солнца в витражах. Мы выбрали Hochzeitskirche[8] на берегу Альстера в Гамбурге; когда-то там венчались твои бабушка с дедушкой. Собрались друзья, твои родители приехали из Голландии, отец с мамой прилетели поздравить нас из Одессы. Когда мы вошли в церковь, орган уже звучал, заполняя собой все пространство. Тяжелые низкие звуки медленно поднимались вверх, собираясь в массивные колонны; плавные арпеджио висели над ними, складываясь в потолок; замысловатые соло расписывали купол причудливыми узорами красок; вибрирующие аккорды вставали по бокам гулкими выемками капелл; быстрые всплески стаккато дрожали горящими в полутьме свечами; высокие ноты поднимались вверх невидимыми в темноте стенами; звучащий в вечернем воздухе собор возвышался перед нами, поражая идеальными пропорциями и удивляя слух; одетый в темное органист кланялся, привстав со своего места, и когда гости наконец вставали и, зашумев, начинали идти к выходу, немыслимо расписанный потолок внезапно тускнел, свечи гасли в апсидах и казавшиеся незыблемыми стены неслышно обрушивались по краям, оставляя нас наедине друг с другом, тебя со мной и меня с тобой.

Вскоре после того, как Алька пошел в школу, тебя назначили руководителем исследований; в твоем подчинении оказались три лаборатории, и ты часто работала допоздна. Ваши работы по активатору плазминогена привлекли внимание; постинсультное восстановление улучшилось почти вдвое, тебя начали приглашать с докладами на конференции и конгрессы, ты часто уезжала, и мы с Алькой подолгу оставались вдвоем. В такие дни наши с ним жизни вращались вокруг общего центра тяжести; мы вставали рано, я отвозил его в школу и ехал в университет; днем мы встречались дома, чтобы пообедать, он возвращался из школы на автобусе, а я приезжал на полчаса из университета; обычно я работал до шести, а потом бежал за покупками, готовил ужин, делал с Алькой уроки и, когда он уже засыпал, писал при неярком свете настольной лампы или читал Павича, Уэльбека или Мураками. В выходные мы ходили на пляж, гуляли, играли в настольный теннис, смотрели телевизор, иногда выбирались в кино; я покупал газеты в киоске на углу, Die Zeit, Le Monde, The Guardian, иногда Corriere della sera и просматривал их за завтраком, Алька разглядывал заинтересовавшие его фотографии, и мы обсуждали последние новости – войну в Ираке, расширение EU, землетрясение в Калифорнии, исчезновение английских нефтяников. В нашей системе двойной звезды моя жизнь, все еще быстро вращающаяся, но уже начинающая стареть, уравновешивалась его жизнью, пока еще медленно поворачивающейся и очень молодой, но уже начинающей неуклонно ускорять свое вращение. Соблюдение этого равновесия требовало аккуратности от нас обоих, иначе излучаемый нами свет превращался в беспорядочный поток не зависящих друг от друга квантов; такая несогласованность вызывала дискомфорт у окружающих, и нам приходилось сосредоточиваться друг на друге, чтобы вернуть нашу жизнь в устойчивое состояние. Все менялось, когда ты возвращалась домой; нас становилось трое, и равновесие нужно было искать заново. На это требовалось время, с каждым разом все больше, поскольку твои отлучки становились все длиннее; наши жизни вращались без остановок, и мы отлаживали систему на ходу, постоянно ощущая взаимные притяжения и отталкивания; мы не были стары, у нас хватало времени и сил, и в конце концов нам удавалось добиться своего; наша система тройной звезды начинала испускать сильный, ритмично меняющийся, золотисто-оранжевый свет, хорошо заметный издалека и привлекающий знакомых и незнакомых.