Нафтали не знал. Где-то он видел этого немолодого мужчину с зачесанными назад светлыми волосами. Но не мог вспомнить. В газете? В папиных сидениях у теленовостей? Наверное, но непонятно. Фотографии не всегда точны, это известно, что-то остается за кадром, очень многое.

– Это академик Сахаров, великий человек, – произнес Толик значительным голосом. – Я с ним хорошо знаком.

Он подвинул по столу полную неразбавленного и не закрашенного ничем посторонним чистого спирта рюмку Нафталию: «Давай, Толя, за здоровье и благополучие Андрея Дмитриевича, залпом». Он выпил, заел кусочком хлеба, ломтиком лимона и выдохнул с измененным и привлекательным лицом человека эпохи раннего Возрождения.

Он вопросительно посмотрел на Нафталия, который все еще держал рюмку, не решаясь пригубить ее, это было выше его сил. «Ну, не идет и не идет, через силу не надо, отставь», – примирительно сказал Толик.

В кухню зашла теща Толика, у нее была поступь и вид грозной Парки. В руках она держала граненый стакан. Она аккуратно налила в него воды из-под крана, положила в рот желтого цвета круглую таблетку, запила и проглотила ее. «Ну, вот, молодые люди, стоит, кажется, сделать перерыв, уже начало темнеть, а вы все в строю», – в голосе ее не было сарказма или насмешки. Можно было расслышать осуждение, если напрячься. Толик посмотрел на нее сбоку, опустив лицо к столу, но совершив некоторое усилие над собой, промолчал. Или у него силы все-таки уже кончились, не суть важно. Мир был сохранен, вот это было важно. Теща вышла из кухни обратно в другую жизнь, из которой появилась. Какой она вошла, такой и ушла, с прямой спиной, со своим мнением, со своей гордыней.

– Ты не думай, Нафтали, это она оптальгин принимает, двойную порцию. У нее после лагеря жуткие головные боли, – сказал Толик.

– Я не думаю, Толик, ничего, у меня голова тоже побаливает, если честно, – голова у Нафталия раскалывалась.

– Попей еще кипяточку с лимоном, дорогой, – отозвался Толик, он был заботливый уютный человек, пока не переставал им быть. В этом отрезке времени он был таковым. Он пожевал половинку лимона, как жуют сладкие фрукты, скажем, грушу сорта «Аллегро». Возле их домика в Мевасерете росло лимонное дерево, и Толик запасся этими плодами надолго. Забрал с собой картонку с лимонами, которые переложил старыми газетами. «Чтобы было», – пояснил он родным. «Молодец ты, Толик», – сказала теща, она ничем не рисковала.

– Мы приехали перед самой войной, ничего не понимали. Я, правда, тревожился, хотел в армию, но меня выгнали без сожаления. А ты где, Толик, был в прошлом году во время войны, а? – он был очень любопытен, ничего не мог с собой поделать.

Нафталий пожал плечами и сказал, что был на севере.

– И как было? – напирал Толик.

– Нормально, тихо, ничего особенного, – сказал Нафталий. Его отец всегда говорил, что никакого толка от этих специальных подразделений нет. «Фронт держат рядовые, пехота, а все эти ваши коварные диверсанты и их игры ничего не стоят, – говорил отец Нафталию уверенно, – я это знаю точно». У отца был опыт мировой войны, это была совсем другая война. Все эти жуткие местные конфликты были непохожи на европейские битвы, хотя, если подумать, все войны похожи друг на друга. Нафтали с ним не спорил, он его очень ценил и уважал. У него были вопросы к отцу, но он их не задавал, боясь услышать в ответ что-нибудь невообразимое.

В прошлом году Нафтали в середине октября был со своей группой на задании, которое как раз заключалось в укреплении оборонительной линии, которая вот-вот должна была быть прорвана. Командир, тот самый, с простреленной ногой, хитрый, наглый, отчаянный, остался лежать на ничейной земле, и Нафтали выдвинулся вперед, чтобы вынести его обратно. Он добрался до него довольно быстро. Идти командир не мог, пытался перебинтовать ранение, но ему было сложно дотянуться до выпрямленной ноги, и он просто затыкал кровоточащую рану куском бинта из санитарного пакета. Нафтали обработал ранение, сделал укол, перевязал ногу, разрезав штанину ножом, и спросил: «Идти сможешь?». Командир попытался встать, сразу выяснилось, что идти он не может. Все это происходило под артиллерийской насыщенной стрельбой и одиночными выстрелами ребят из его группы, прикрывавшими командира. Нужно было добраться до своих, расстояние метров 400, местность пересеченная, почва вязкая после двухдневного дождя.

Командир весил килограмм 87, Нафтали на две весовые категории меньше, то есть 75–76, плюс снаряжение. Но ему еще не исполнилось 23 лет, он был очень хорошо подготовлен физически и психологически. Короче, он взвалил командира на плечи и быстрым шагом двинулся к своим. Ребята его заметили, провели отвлекающую стрельбу метрах в ста от событий. Нафталий останавливался два раза, шел мелкий резкий дождь, который хорошо омывал его лицо и шею от пота. Командир старался не стонать, он ругался на двух языках матом. У самой цели он вдруг спросил Нафталия, придя в себя на мгновение: «Извини меня, парень, хорошо, я правильно говорю на русском языке, Нафтуль, к ебени мать? Как у меня произношение?». – «Хорошее у тебя произношение, как у русского бандита», – ответил ему Нафтали, передавая очень тяжелое, как бы каменное, тело командира ребятам – тот был без сознания.

За эту пробежку с командиром на плечах под огнем Нафтали присудили «Знак мужества», командир пожал ему руку и подарил от себя литровую бутылку виски «Teacher's» и новенький револьвер марки «Смит-Вессон» Model 469 с двумя коробками патронов. В револьвере роскошным жестом откидывался барабан и с чудным стуком прокручивался, ожидая заполнения шестью тяжеленькими пульками калибра 10, 67 мм, соблазнительный и очень красивый аппарат с опасным и непредсказуемым будущим.

Откуда и как у командира это добро появилось, было совершенно непонятно, да Нафтали и не спрашивал, он вообще старался спрашивать как можно меньше. «Не лезь не в свое дело, – твердил ему отец, – меньше болтай, это вообще главный закон жизни, не тренди понапрасну и не давай советов». Но, заметим, у командира были свои верные источники. На то он и был полковником, поднявшимся из рядовых, опытный, опасный и битый бес, никакие раны не могли его сдвинуть с этого поста, да никто и не пытался.

У родителей Нафталия был сейф, вмурованный в стену их спальни. Нафтали, показав издали подарок домашним, дав в руки отцу, сказал, что будет ходить с револьвером, а не прятать его. «Пусть будет при мне», – заявил он.

Отец это не одобрил, сразу же напомнив, что, вытащив оружие, можно из него выстрелить, а выстрелив, кого-нибудь ненароком убить. В нем жила эта советская хитрая наивность. Мать промолчала. Брат добавил: «Я уверен в Тольке», – а сестра зафырчала-зафырчала, обняла Толика за шею и сказала: «Горжусь тобой, брат мой». Но это она имела в виду «Знак мужество», о котором сообщил ей отец, а не брат. Он считал, что нечего хвастать понапрасну.

Толя взял с книжной полки в своей комнате самую толстую книгу, которую написал Сэмюэл Ричардсон и которая называлась «Кларисса, или История одной юной леди», по-английски «Clarissa, or a History of a Young Lady», изданную в 1958 году, и без сожаления, тщательными движениями вырезал клинком германской опасной бритвы марки «Зелинген», которую отец когда-то вывез из оккупированного Берлина, убежище для пистолета по диагонали листа. Как раз под обложкой точно вошел от одного угла страниц до другого угла, иначе револьвер не помещался. Захлопнул обложку, погладил ее, поставил книгу на полку – и все. Не забыл. Патроны были сложены во второй из трех ящиков письменного стола, Нафталий был аккуратист.

Из домашних о месте хранения знала лишь мать. Отец ни о чем не спрашивал Нафталия, лишь однажды заикнулся что-то вроде: «А где револьвер твой?», но сын легко ему ответил: «Оставь, папа, эти глупости, ну, что тебе за дело». Действительно, иногда Нафтали приходил домой в пятничный отпуск до воскресенья с таким личным арсеналом, включая РПГ, 20-килограммовый пояс со всем этим изощренным дерьмом для убийства, что вопрос отца был и казался не только неуместным, но и просто смешным.