Теперь его нос оказался на таком расстоянии от земли, что он ничего не мог почуять. Он не учуял бы сейчас даже кролика. Даже если бы кролик пробежал совсем рядом, подумал он с неожиданной жалостью к самому себе, я бы просто не смог его почуять, а если бы даже и почуял, то не смог бы догнать. Теперь от меня запросто удерет даже самый жирный и неуклюжий кролик, ведь не может же волк бежать за ним на задних ногах?
Они проделывали с ним еще много разных штук в этом новом большом зоопарке. И скоро он убедился, что, как бы ни были ему противны эти штучки, лучше их выполнять, все равно у двуногих есть масса методов, чтобы заставить его подчиняться. Правда, он так и не понял, зачем им нужно, чтоб он обтягивал ноги мешающей одеждой, или ходил на задних лапах, или проделывал другие глупости, которые они для него придумывали. Но раз они так хотят, что ж, он будет валять дурака. Со временем он даже научился немного лаять по-ихнему. Он мог пролаять: "Привет!", "Я голоден" и даже, после месяца стараний: "Почему я не могу вернуться в зоопарк?"
И получил обескураживающий ответ: "Потому что ты человек".
Да, во многом ему пришлось усомниться с того кошмарного утра, но в одном он не сомневался никогда - он был волком.
И некоторые люди тоже признавали это.
Он убедился в этом, когда в его камере появились посторонние. Он сидел тогда, преодолевая боль, на конце своего позвоночника, на том хлипком и неудобном сооружении, которое люди называли стулом. И тут его чуткий нос уловил сладкий запах духов, которым поливают себя человеческие самки. Но и через этот душный аромат пробивался настоящий запах, запах самки. Ноздри его дрогнули, он подбежал к дверям и с загоревшимися глазами принялся их разглядывать. Не так привлекательны, как его подруга, но хоть, по крайней мере, покрыты мехом, а не хрустящей белой штукой, как работавшие здесь женщины.
Одна из них захихикала и сказала:
- Погляди только на этого волка!
Значит, и сами двуногие понимали, что прав он, а не тот, кто держал его в этом странном зоопарке, он не человек, он волк.
Набрав побольше воздуха, он запрокинул голову и завыл. Там, в лесу, услышав этот зов, все волчицы на милю кругом нервно вздрагивали и щурились, предвкушая наслаждение. Но вместо леденящего кровь, сжимающего желудок воя из горла у него вырвались какие-то короткие лающие звуки. Ему стало так стыдно, что в пору поджать хвост и заползти куда-нибудь подальше. Но теперь и хвоста у него не было.
Когда ему первый раз позволили посмотреть на себя в такую гладкую штуковину, которую они называют зеркало, он завизжал, как щенок. Куда девались его длинная морда, пышные бакенбарды, гладкий лоб, настороженные уши? Кто это уставился на него вытаращенными глазами? Бледное лицо, почти безволосое, только черные ниточки бровей косыми линиями прочертили крутой высокий лоб, со слабыми челюстями, а уж зубы... У него сердце сжалось, когда он подумал, что с такими зубами его не побоится вызвать на поединок даже самый дряхлый волк. И не только вызовет, но и победит, потому что сможет ли он что-нибудь сделать с такими зубами и с такими хилыми, мягкими безволосыми лапами?
А еще его, как и любого волка, раздражало, что они без конца гоняли его с места на место. Едва он успел привыкнуть к своей новой клетке и прозвать ее домом, как они перевели его в новую, на этот раз без решеток.
Если бы он мог прочитать медицинские карты, он бы узнал, что его считают близким к выздоровлению и признают почти "излечившимся".
Логово без решеток предназначалось для пациентов, пользующихся относительной свободой. Им уже разрешалось покидать больницу и погружаться в настоящую жизнь. Считалось, что так они лучше адаптируются к тому, чтобы в будущем жить самостоятельно. Он с нетерпением дожидался своего первого выхода, надеясь там, на воле, благополучно забыть все, чем ему забивали голову последние месяцы.
Но первый же день свободы почти разочаровал его, и он чуть ли не скучал по своему привычному логову. С нетерпением поглядывал он на медлительное солнце и не мог дождаться, когда же оно, наконец, сядет. Ему нужна была ночь!
Оставив за собой кишащие народом улицы, он вышел в предместье, взбудораженный теплым весенним воздухом и запахом оттаявшей земли. Он осторожно огляделся, опустился на четвереньки и побрел У бархатную темноту ночи. Но все эти месяцы хождения на задних ногах сделали его таким неуклюжим, что ему хотелось выть. Мешала одежда, мешали кожаные штуки на задних лапах, а снять их он не решался, потому что кожа на лапах была тонкой и нежной и он боялся пораниться.
Пришлось подняться на задние лапы, и он побрел вдоль неправдоподобно гладкой дороги.
Около него остановилась четырехколесная повозка, которая раньше так пугала его. Но сейчас даже его ослабевший нюх сквозь острый запах машины и сладкий аромат духов уловил настоящий запах - запах самки. И потому, когда она открыла дверцу и сказала "Садись, подвезу", - он не убежал, а присоединился к ней.
Сначала она пролаяла что-то приветливое, но потом, когда он начал делать с ней то, чего она хотела, чего требовал ее запах, лай превратился в визг. Конечно, это его не остановило, и он выполнил то, что всегда положено делать весной.
Она еще продолжала вопить, когда он вылез из машины и попытался бежать на задних ногах. Его покачивало, и скорость была немногим большей, чем у пешехода, но все-таки воздух приятно касался разгоряченного лица, легкие захлебывались, он действительно бежал.
Жаль, конечно, что он не сможет приносить ей пищу и быть с ней, когда придет время щениться, как положено нормальному волку. Но, по, крайней мере, он твердо знал, что запах ее он запомнил навсегда, и, если им суждено когда-то еще встретиться, он ее узнает.
Но сейчас даже весенний бег не вызывал обычного восторга. Он сам чувствовал, как недостает ему сейчас привычной гибкости и легкости, как часто он спотыкается и как тяжело дышит.
Кроме того, он чувствовал запахи множества двуногих, толпящихся вокруг него, и вонь, исходящую от них, не мог заглушить даже резкий запах их машин.
Он остановился, присел на корточки и в первый раз за все это время усомнился. По его безобразным, безволосым щекам стекала соленая влага, сочащаяся из уголков глаз.
Волки не плачут. Но если он не волк, то кто же он? Откуда же тогда все его воспоминания о прошлой нормальной жизни?
Ладно, слезы или не слезы, но он твердо знал, что он волк. И он хочет быть настоящим волком, избавиться наконец от этой тошнотворно гладкой безволосой шкуры, противной, даже если он касается ее такой же безволосой и мягкой лапой.
Это была его заветная мечта. Вернуться в единственно настоящую реальность, где он был волком, со своей волчьей жизнью и волчьей любовью.
Все это произошло в первый день и ночь его новой свободы. В следующий раз он был не так занят собой, внимательнее смотрел вокруг и вернулся в свое логово гораздо быстрее. Ничто в его волчьей жизни не подготовило его к тому, что увидел он на улицах большого города. Здесь он понял, что грубы и жестоки бывают не только самцы, от которых самки вынуждены охранять свое потомство. И никакое животное, хоть ему и приходилось порой слышать, как они стонут, не могло бы стонать и плакать так жалобно, как люди. "Не надо, прошу! Так больно!" И полупридушенный крик, и потом - растерзанные тела. Приходилось ему порой слышать и звуки хлыста. До сих пор ему и в голову не приходило, что люди могут использовать хлыст против себе подобных.
В свой третий выход он решил последовать за двуногими и попал в огромный зал, где по экрану скользили черные и белые тени, а свет придавал им некоторую реальность. На цветные фильмы он старался не попадать. А вот черно-белые оказались более чем подходящими для его волчьих глаз.
И случилось так, что во время одного из этих сеансов он понял, что не одинок. Потрясение смотрел он, как мужчина нa: экране опустился на четвереньки, запрокинул голову, завыл и тут же превратился в волка.