Андрей вернулся на середину, прислонился спиной к железной мачте.

-- Представляешь, когда-то здесь не было города, -- подумав, начал он. Говорил он медленно и негромко, скорее самому себе, -- Было такое время -только лес и ветер. Когда-то не было и леса. И зверей не было. Только ветер дул над безжизненной горячей лавой. И когда-нибудь только ветер и останется. Ни домов, ни людей, ни деревьев, ни любви, ни слез, ни рождения, ни смерти, ни пьес, ни героев. Только ветер. Когда-нибудь... -- Андрей посмотрел на Мишу, -- А пока здесь и сейчас -- город. Большой город, полтора миллиона людей, пять миллионов крыс и миллиард тараканов, -- он снова подошел к краю, -- И еще машины, дома, дороги, подземные переходы, музыка и фонари... Люблю я это место, реки вот эти, город. Хорошие декорации для очередной небольшой пьесы. Иногда немного шумно, но в остальном... Он потрясающе фантастичен, ты не находишь?

-- Возможно.

-- Точно. Место, где сливаются две больших реки, несет в себе некую силу. Что-то такое настоящее, природное, не от неба, от земли, из самого центра. Очень древнее, языческое. Жаль будет отсюда уезжать.

-- Уезжаешь все-таки?

-- В Москву, в Москву... Зовут. Не сейчас, в сентябре, осенью. Но такой шанс упускать нельзя. Хочется поставить хоть что-то в столице на старости лет.

-- Да... -- Миша повернулся спиной и посмотрел куда-то в горизонт.

-- Пошли! -- Андрей хлопнул его по плечу, -- Пива попьем. В этом городе продают хорошее пиво.

Металлическая лестница глухо лязгала, когда два человека по очереди спускались вниз.

4.

Утро. Щебечут воробьи, чуть слышно шелестит листвой ветер, короткий гудок автомобиля, противно, но, к счастью, ненадолго задребезжали, отъезжая в сторону, металлические ворота близлежащей фабрики, потом донеслось прерывистое гудение двигателя, снова короткое дребезжание, закончившееся глухим стуком, словно что-то упало, чьи-то шаги. Миша лежал головой к окну, но в стекло книжных полок мог видеть его отражение. Несколько легких перистых облаков и тополиные ветви поверх трехтомника Гессе -- небрежные мазки акварелью.

Еще есть время и можно полежать и подумать, расслабившись, потянувшись, прикрыв глаза. О чем? Да о чем угодно. Мысль бежит неуловимо. Даже когда мы сосредотачиваемся на чем-либо, отвлечение приходит незаметно, как бы исподтишка, и вот вместо поставленной задачи мы думаем уже о просмотренном вчера фильме, о положении на Балканах, о ситуации в стране, о новом доме, мрачной серой высотке, которую строят неподалеку, потом замечаем это, останавливаемся, возвращаемся к тому, с чего начали, но ум игрив, как котенок -- ему нужно подсунуть нечто крайне интересное, чтобы он остановился на чем-то одном хотя бы ненадолго, нечто динамичное и непостоянное, как бумажка на ниточке, которая все время ускользает из лап. Одна ассоциация цепляет другую, мы углубляемся в свое детство или в мечты о будущем, мы забавляемся со своими фантазиями, мы становимся ими на мгновения, играем воображаемые роли в воображаемом мире, а потом вдруг осознаем себя лежащими на продавленном в середине диване, отчего немного болит под лопатками, а проезжающим под окном редкий автомобиль удаляющимся гулом напоминает о реальности майского утра, перистых облаков и Гессе. Почему-то эту реальность ум может воспринимать без напряжения.

"Театр" -- он зацепился, наконец, за это слово, и оно повисло теперь в его уме навязчиво, словно опухоль, притягивая к себе все мысли, все внимание. Он перевел взгляд на белый, покрытый кое-где мелкими трещинами потолок и закинул руки за голову. Театр был странный. Совсем не большой, студийный, с маленьким зрительным залом, совершенно не нужным, потому что ни зрителей, ни аплодисментов, ни ожидания, ни шепота, ни возни, ни кашля в этом зале никогда не было. Этот театр был пуст, абсолютно пуст, если не считать нескольких чудаковатых актеров, собирающихся здесь вечерами, чтобы сыграть в очередной раз что-то исключительно для себя, исключительно ради наслаждения самой игрой. Когда-то они играли Шекспира, Брехта и Софокла и еще, конечно, Чехова, их было мало, и каждый, поэтому, брал на себя сразу несколько ролей, играя порой одновременно и Гамлета, и Горацио, и даже убийцу Клавдия, все в одном лице, было интересно, ново, необычно, привлекательно, завораживающе, какие монологи, какие новые трактовки всем знакомых сцен и сюжетов открывались им в этом пустом зале с восьми до десяти часов вечера! Но со временем им наскучило и это. И тогда они стали сочинять пьесы сами. И первая, самая первая пьеса была о художнике, который влюбляется в собственную модель. Они знакомятся на улице, на остановке трамвая, банально, пошло, сентиментально, обыденно, поздним майским вечером, где-нибудь в центре города, как обычно знакомятся люди на остановке трамвая, почти случайно, он влюбляется в нее по уши, он пишет ее портреты один за другим, бездарные, парадные портреты одной и той же женщины, полные позерства и мнимой, показной роскоши. Потом появляется третий или, может быть, третья, потом... Пьеса о художнике, как и его первый, написанный год назад сценарий -- Миша с детства увлекался рисованием, помимо всего прочего, эта тема была ему близка, он уже не в первый раз обращался к ней и сейчас чувствовал, что играть они должны будут именно об этом, о живописи, о творчестве, о том, как из-под кисти на чистом белом холсте из ничего рождаются картины, цвета, линии. Забавное это развлечение -- творить... Да... Тот, прошлогодний сценарий не получился, но этот... Это будет лучше и он получится обязательно. Как там было в недавно прочитанном стихотворении у того китайца? В центре нарисуем высокий пик-хозяин, а сбоку -- горы-гости, так, чтобы мчались к нему, на сгибе поместим монашеский скит, а у дороги -простое жилье. Селу или ферме придадим ряд деревьев, составив их в рощу, у обрыва нарисуем водную ленту -- пусть брызжет и мчится... Миша с радостью и вдохновением наблюдал сейчас тот удивительный, уникальный, волнующий момент, когда отдельные разрозненные мысли, бессвязные образы и смутные идеи, накопленные за последние дни, собираются в нечто цельное, четкое, оформленное, в некую конструкцию или, лучше сказать, пейзаж, масштабную картину с горами, рекой, домами и дорогами, он знал уже имена и возраст актеров, черты их характеров, он видел перед собой ясно, как в кино, первую сцену, и была полная внутренняя уверенность, что она должна быть именно такой -- словно медленно выплывающая из темноты, из небытия, из пространства, не сразу, постепенно появляющийся на свет мир ирреального театра, зрительного зала, декораций, актеров и их персонажей, живущих в каком-нибудь большом городе где-то в России, не в Москве, нет, где-то в провинции, где жизнь похожа на медленно несущую свои воды Волгу, полная созерцательности и сосредоточения, когда можно остановиться, оглянуться назад, подумать и только после этого сделать шаг дальше.