Новой поэзии Ирана – «Ше’ре ноу» – нет и ста лет, и поначалу ей пришлось серьёзно побороться за право на существование.

На протяжении одиннадцати веков персидская поэзия жила каноном, формальными рамками. Неукоснительное соблюдение симметрии стиха, в том числе и визуальной, устойчивые строфические формы – едва ли не зеркальное отражение того, что повторяется в традиционных иранских орнаментах, мозаике, архитектурно совершенных дворцах, миниатюрах, сводах мечетей.

Всё, как и в жизни, было предопределено. Структурная единица – двустишие, бейт. Жанров – порядка пяти. Касыда – 5 частей, побейтная рифмовка aa ba ca, от 20 бейтов, кыт’а – короткая форма, первый бейт не рифмуется, газель – aa ba ca, 5–12/15 бейтов и желательно подпись в концовке, маснави – aa bb cc, по столько-то слогов, рубайи – a a a a или чаще a a b a, есть ещё и фард – одиночный бейт. Категории установлены не только формальные, но и содержательные. Сиди и упражняйся со сложившимся образно-символическим кодом, выработавшимся в придворной поэзии, или другим, переосмысленным поэтами-исмаилитами, а затем суфиями (форма эксплуатировалась ими прежняя). Отклонения от нормы если и были, настолько ничтожны, что говорить о них почти неловко.

Понятие индивидуальности вызревает в сознании иранцев лишь с жаром Конституционной революции 1905–1911 гг., открывшей для страны новые горизонты. Возникает целый ряд печатных изданий, популярность у народа приобретают газеты. Начинает в обилии издаваться переводная литература, прежде всего, французская (французский – второй язык в системе школьного образования нового типа), становятся доступными произведения западных философов. Преуспевающие студенты получают возможность продолжить обучение за рубежом.

В персидской поэзии пока ещё господствует традиция, несмотря на то, что некоторыми мастерами (Ирадж Мирза (1874–1926), Мирзаде Эшки (1894–1923)) предпринимаются попытки раскрепостить стихи введением в них языка улиц и базаров. Впрочем, о несостоятельности классической придворной поэзии высказывались ещё их предшественники: Мирза Фатх-Али Ахундзаде (1812–1878) и Мирза Агахан Кермани (1854–1896/1897). О необходимости литературной реформы говорят поэты Адиб оль-Мамалек (1860–1917), Сейед Ашрафеддин Хосейни (1870–1934), Али Акбар Деххода (1879–1956), Малек ош-Шоара Бахар (1886–1951). Появляются первые эксперименты с формой – тот же Эшки пишет свои стихотворные оперетты. Маятник запущен – поэзия уже не обслуживает узкий круг избранных, а обращена ко всему народу, задачей её становится воспевание не правителя, а справедливости и человечности. Возрастает её общественно-политическая роль. Поэты, воскрылённые от свалившейся на них свободы, всё острее ощущают необходимость сломать оковы традиционного стихосложения (Абулькасем Лахути (1887–1957), Джафар Хаменеи (1887–1983), поэтесса Шамс Касмайи (1883–1961)), публикуют соответствующие статьи (Али Асгар Талегани в газете «Забан-э Азад» («Свободный язык») в 1917 г., Таги Раф’ат в 1920 г. в газете «Таджаддод» («Обновление»)). Однако в полной мере осуществить это удаётся Ниме Юшиджу, которому и принадлежит роль отца-основателя Новой поэзии Ирана.

Выпускник школы Сан-Луи в Тегеране, исключительно начитанный, прекрасно знавший персидскую классику, владевший арабским и французским языками, Нима блистательно прекратил непреложный, казалось бы, закон незыблемой симметрии персидского стиха с классической рифмой в конце каждой мисры. Шокированные иранцы поверить не могли в то, что поэзия может выжить без заданных метрических параметров. Нима утверждал, что установки эти служат стихотворению не подмогой, а мёртвым грузом. Форма должна подчиняться содержанию, а не определять его. Внешние же изобразительные приёмы для поэта должны из самоцели превратиться в приправу, усиливающую художественное впечатление.

Нима (1897–1960) был по сути своей искателем и рано проявил черты артистической натуры. До двенадцати лет жил в родной деревушке Юш, что в зелёных горах Мазандарана, окутанных облаками. Леса, луга, ручьи той земли отпечатались у него в зрачках. Грамоте мальчика обучал местный ахунд, совершенно скверного нрава старик. Оттого Нима постоянно с уроков сбегал. Он пас овец, сидел у реки, ходил с отцовским ружьём на охоту, бродил по рощам и оврагам, прислушивался к их шумам. Тогда его ещё звали Али Эсфандияри и местные плевали ему вслед: «Дурной!» – ведь где это видано, чтобы какой-то мальчишка, сидя на завалинке, пел прохожим закутанным женщинам про изгиб бровей?

Спустившись с северных холмов и выросши в Ниму Юшиджа, он преобразовал персидскую поэзию, разделив её на «до» и «после» себя, введя в неё понятие композиции, исторического контекста, категории места, времени, живой язык людей, лексику, свойственную жителям отдельных провинций и деревень, голос поэта, говорящего о своих переживаниях и смотрящего на мир глазами сегодняшнего человека. Именно он начал вырывать образы и символы из пут многовековых договорённостей, наделяя их иным смыслом, давая волю воображению.

Многое из желаемого Ниме осуществить не удалось, например, в том, что касается избавления поэтического языка от грамматико-синтаксической громоздкости. В теоретических изысканиях ему не хватало собственной терминологии, а существующая не отвечала его запросам. Но он первым из иранских поэтов начал смотреть на стихотворение как на произведение искусства, а поэзию в целом воспринимать не как подкатегорию литературы, а как нечто равное музыке и живописи. Он первым попытался уничтожить разрыв между автором и текстом. Говорил, важно, «насколько поэт во время сочинения каждого фрагмента стихотворения пребывает сам с собой». Говорил: «Вы должны знать: то, что глубоко, – туманно».

Несмотря на абсурдные склоки, возникшие в иранской литературной среде вокруг Юшиджа, с самых ранних стихов (фрагмент его знаменитой поэмы «Афсанэ» был опубликован в 1922 г. в газете Мирзаде Эшки «Карн-э бистом» («Двадцатый век»)), он нашёл преданных последователей, и эхо его слов было долгим. В условиях наступившей эры социальной сознательности и гражданского энтузиазма «высвобожденная» им поэзия лучше служила для выражения взглядов расцветающей левацки-настроенной прослойки молодых иранцев. Новая поэзия, несмотря на все дикости восприятия её большинством, прочно утвердилась.

Нима был рекой. От неё ответвились Ахмад Шамлу, Форуг Фаррохзад, Мехди Ахаван Салес, Сохраб Сепехри и другие титаны иранской поэзии, пусть каждый из них и воспринял заветы отца-основателя по-своему. Кто-то остался на обочине истории (Шамсоддин Тондаркия, Хушанг Ирани), кто-то пошёл дальше Нимы, кто-то, подобно Хушангу Эбтехаджу (1928), ныне здравствующему и повсеместно любимому, или бану Симин Бехбахани (1927–2014), остались верны традиции и прославились своими газелями, каждый по-своему вдохнув в этот жанр новую жизнь. Любимым учеником Юшиджа был Эсмаиль Шахруди (1926–1981), измученный агентами шаха за политическую деятельность и довольно рано сошедший (сведённый) с ума. Он вообще удивительный случай: знаток живописи, преподаватель Института изящных искусств, связующее звено между Нимой и молодыми авангардистами, сам как поэт не взблеснувший, но невольно сделавший подмалёвки для самых ярких их полотен.

Поначалу продолжал дело Юшиджа мракоборец, гулливер, поэт-гуманист, певец свободы Ахмад Шамлу (1925–2000). За участие в политических акциях его уже в пятнадцать лет сажают в тюрьму, правда, ненадолго. Поэтом же он решает стать, увидев на страницах газеты «Пулад» стихотворение Нимы «Колокол». «Как если бы слепому прооперировали глаза и потом сказали: сегодня мы снимаем бинты». В Иране говорят: «Со звоном колокола Нимы наступил Рассвет (Бамдад («Рассвет») – псевдоним Шамлу)». Шамлу впоследствии вознамерится усовершенствовать языковую реформу Нимы, выведя стихи в город (что начал Шахруди) и насытив их своим обожаемым просторечием.