Сергей Эйзенштейн

"Двенадцать апостолов"

достаточно известна "непонятная" история рождения фильма "Броненосец "Потемкин". История о том, как он родился из полстранички необъятного сценария "Пятый год", который был нами написан в совместной работе с Ниной Фердинандовной Агаджановой летом 1925 года.

Иногда в закромах "творческого архива" натыкаешься на этого гиганта трудолюбия, с какой-то атавистической жадностью всосавшего в свои неисчислимые страницы весь необъятный разлив событий пятого года.

Чего тут только нет -- хотя бы мимоходом, хотя бы в порядке упоминания, хотя бы в две строки!

Глядишь, и диву даешься: как два человека, не лишенные сообразительности и известного профессионального навыка, могли хоть на мгновение предположить, что все это можно поставить и снять! Да еще в одном фильме!

А потом начинаешь смотреть под другим углом зрения.

И вдруг становится ясно, что "это" совсем не сценарий.

Это -- объемистая рабочая тетрадь, гигантский конспект пристальной и кропотливой работы над эпохой,

работы по освоению характера и духа времени.

Это не только набор характерных фактов или эпизодов, но также и попытка ухватить динамический облик эпохи, ее ритмы, внутреннюю связь между разнообразными событиями.

Одним словом -- пространный конспект той предварительной работы, без которой в частный эпизод "Потемкина" не могло бы влиться ощущение пятого года в целом.

Лишь впитав в себя все это, лишь дыша всем этим, лишь живя этим, режиссура могла, например, смело брать номенклатурное обозначение: "Броненосец без единого выстрела проходит сквозь эскадру" или "Брезент отделяет осужденных на расстрел" и, на удивление историкам кино, из короткой строчки сценария сделать на месте вовсе неожиданные волнующие сцены фильма.

Так строчка за строчкой сценария распускались в сцену за сценой, потому что истинную эмоциональную полноту несли отнюдь не эти беглые записи либретто, но весь тот комплекс" чувств, которые вихрем подымались серией живых образов от мимолетного упоминания событий, с которыми заранее накрепко сжился.

Побольше бы таких сценаристов, как Нунэ Агаджанова (Нунэ -- так по-армянски звучит Нина), которые сверх всех полагающихся ухищрений своего ремесла умели бы так же проникновенно, как она, вводить своих режиссеров в ощущение историко-эмоционального целого эпохи.

Не сбиваясь с чувства правды, мы могли витать в любых причудах замысла, вбирая в него любое встречное явление, любую ни в какое либретто не вошедшую сцену (Одесская лестница), любую не предусмотренную никем деталь (туманы в сцене траура).

Однако Нунэ Агаджанова сделала для меня еще гораздо большее: через историко-революционное прошлое она привела меня к революционному настоящему.

У интеллигента, пришедшего к революции после семнадцатого года, был неизбежный этап -- "я" и "они", прежде чем произошло слияние в понятии советского революционного "мы".

И на этом переходе крепко помогла мне маленькая, голубоглазая, застенчивая, бесконечно скромная и милая Нунэ Агаджанова.

И за это ей самое горячее спасибо.

* * *

Для того чтобы сделать картину вокруг броненосца, нужен... броненосец.

А для воссоздания истории броненосца в 1905 году надо, чтобы он еще был именно такого типа, какие существовали в девятьсот пятом году.

За двадцать лет -- а дело было летом 1925 года -- облики военных кораблей категорически изменились.

Ни в Лужской губе Финского залива -- в Балтфлоте, ни во флоте Черного моря летом 1925 года броненосцев старого типа уже не было.

Особенно в Черном море, откуда военные суда даже старого типа были уведены Врангелем и в большом количестве затоплены.

Весело покачивается на водах Севастопольского рейда крейсер "Коминтерн". Но он вовсе не тот, что нам надо. У него нет своеобразного широкого крупа, нет площадки юта -- плацдарма знаменитой "драмы на тендре", которую нам надо воссоздать...

Сам "Потемкин" много лет тому назад разобран, и даже не проследить, куда листопад истории разнес и разметал листы тяжелой брони, когда-то покрывавшей его мощные бока.

Однако "разведка" -- киноразведка--доносит, что если не стало самого "Князя Потемкина Таврического", то жив еще его друг и однотипный сородич -когда-то мощный и славный броненосец "Двенадцать апостолов".

В цепях, прикованный к скалистому берегу, притянутый железными якорями к неподвижному песчаному морскому дну, стоит его когда-то героический остов в одной из самых дальних извилин так называемой Сухарной балки.

Именно здесь, в глубоких подземельях, продолжающих извилины залива в недра гор, хранятся сотни и тысячи мин. У входа к ним, как бдительный цербер в цепях, лежит продолговатое ржаво-серое тело "Двенадцати апостолов".

Но не видно ни орудийных башен, ни мачт, ни флагштоков, ни капитанского мостика на громадной, широкой спине этого дремлющего сторожевого кита.

Их унесло время.

И только многоярусное железное его брюхо иногда грохотом отзывается яа стук вагонеток, перекатывающих тяжелое и смертоносное содержимое его металлических сводов: мины, мины, мины.

Серое тело "Двенадцати апостолов" тоже стало минным пакгаузом. И потому-то оно так тщательно приковано, притянуто и прикручено к тверди:

мина не любит толчков, мина избегает сотрясения, мина требует неподвижности и покоя...

Казалось, навеки застыли в неподвижности "Двенадцать апостолов", как недвижно стоят двенадцать каменных изваянии сподвижников Христа по бокам романских порталов: они такие же серые, неподвижные, избитые ветрами и изрытые оспой непогоды, как и бока железного нефа, желтеющего собора, по пояс погруженного в тихие воды Сухарной балки...

Но железному киту суждено еще раз пробудиться.

Еще раз двинуть боками.

Еще раз повернуть в сторону открытого моря свой нос, казалось, навсегда упершийся в утесы.

Броненосец стоит около самого скалистого берега, параллельно ему.

А "драма на тендре" происходит в открытом море.