— Оййй! — воплю я, раздражённая и обожжённая. Это был Бэрронс, через нашу связь. Ему надо поработать над громкостью.

Я встаю, быстро подхожу к окну и выглядываю на улицу. Далеко внизу, под нашим невидимым парящим домом стоит Бэрронс, смотрящий вверх. «Сейчас же, мисс Лейн, пока прохожие не начали задаваться вопросом, зачем я тут стою».

Я никогда прежде не пробовала просеять кого-то ко мне, и я не знаю, сумею ли. Вместо того чтобы тратить время на попытки, я просеиваюсь вниз, хватаю его за руку и возвращаю нас в книжный магазин.

— Почему ты не зашёл через Зеркало? — спрашиваю я, снимая залитые всё ещё дымящимся горячим шоколадом джинсы и переодеваясь в чистую пару одной силой мысли (ну как не любить некоторые королевские силы?).

Сощурившись от ярости, он рычит:

— Потому что все Зеркала в Белой Комнате — включая хреново Зеркало, которое было нашим единственным бл*дским способом попасть в тюрьму Невидимых — были разбиты.

Глава 31

Выпей свои протеиновые таблетки и надень свой шлем^[39]

Дэни

Когда я просыпаюсь в этот раз, я одна в клетке.

Шазам пропал.

Я ползаю по каждому дюйму тьмы, нащупывая его, зовя по имени, сердито вытирая глаза кулаком.

Я ненавижу всё в этой ситуации.

Возможно, тьму — сильнее всего. Как минимум в моей детской клетке имелось хоть какое-то освещение, пусть даже это было слабое свечение позднего телевидения, прекратившего вещание.

Я начинаю понимать, что дело не только в зрительной, но и в полной сенсорной депривации.

Мне хочется пить, есть, и в углу клетки мне не оставили ничего, чтобы туда мочиться.

Я могу находиться где угодно. Или нигде. Спрятанная в пузыре Охотников вне времени, как Мак в её комнате. Чёрт возьми, как я хочу, чтобы она была здесь. Я столько всего хочу ей сказать, показать. Я скучала по ней годами. Я хочу вновь собрать свою семью вместе.

Прежде чем я заснула, на сей раз по доброй воле, с Шазамом в моих объятиях, совсем как в те бесчисленные разы, когда я обнимала его и мы засыпали, не зная, какие опасности таит завтрашний день, он рассказал мне, что Охотники скоро проведут суд, и они будут внимать строжайшей букве закона.

Они изложат свои аргументы.

Шазаму дадут возможность изложить свои.

Будет принято решение.

Но, как он слёзно сообщил мне, решение уже принято. Законы просты, точны и всегда воплощаются в жизнь.

Если Охотник каким-то образом вмешивается в рождение ребёнка, этот ребёнок возвращается в своё естественное состояние. Все воспоминания относительно становления Охотником стираются, включая и воспоминания о матери в любом облике.

Если Охотник злоупотребляет способностью манипулировать временем ради личной выгоды, он будет уничтожен.

«Точка, конец, восклицательный знак!» — сказал он мне между громкими рыданиями и всхлипами.

Ни разу не делалось исключения, не выносился более мягкий приговор.

Потянувшись и прижав ладонь к своему болезненно пустому животу, я представляю, как гигантская зефирка заполняет пустую полость, впитывает кислотные жидкости, смягчает дискомфорт голодания. Плавали, знаем.

Затем я разделяю свой мозг, создаю разные отделения и избавляюсь от тех, которые не несут в себе никакой цели. Не другая, не Джада, а взрослая Дэни. Те части, которые жаждут хныкать или бушевать моим обычным изобилием эмоций, бесполезны и ни к чему не приведут, следовательно, отправляются в коробку.

Бесстрастно очистившись, я обдумываю два применяемых закона.

Тот, что касается вмешательства в рождение ребёнка, легко оспорить. Я могу придумать семь разных способов подчеркнуть его изъяны, особенно в свете той информации, которой поделилась со мной Й'рилл.

Тот, что относится к манипуляции временем ради личной выгоды, уже сложнее. Я бы хотела знать точную формулировку этого закона.

Я признаю, что любое существо, наделённое властью изменять время, может нанести вселенной необратимый урон, и я понимаю, что необходимы законы, регулирующие использование такой силы.

Однако (а разные «однако» всегда были моей сильной стороной) человеческие законы допускают послабления с учётом мотивов и смягчающих обстоятельств, чтобы серьёзность наказания соответствовала серьёзности преступления.

Я буду спорить, чтобы смягчить приговор и наказание, которое Шазам получит за своё преступление — а оно, по сути своей, сводится к тому, что он любит меня сильнее, чем саму жизнь. Ужасное преступление, да?

Как будто такая любовь не является чудом. Наивысшая степень материнской любви, любви лучшего друга, безусловной и чистой.

Я дёргаюсь и едва не перехожу в режим стоп-кадра.

Моё окружение изменилось.

Свет только что взрывом проник в клетку, поначалу ослепляя после долгой темноты. Я много раз моргаю, щурюсь, жду, когда мои глаза адаптируются.

Постепенно я осознаю, что свет вовсе не ослепляющий, а искрящий и слабый. Мои глаза не могли справиться с самым слабым свечением после такого абсолютного отсутствия света.

— Святые кочерыжки, — матерюсь я, хмурясь.

На один вопрос найден ответ.

Я знаю, где я.

Это четвёртый худший вариант из двухсот сорока трёх возможных, которые я насчитала.

Я в клетке, которая подвешена в бескрайней шири космоса. Крошечная, такая крошечная.

Подо мной маячит яркая золотисто-лавандовая планета.

Надо мной поле звёзд.

Слева от меня — калейдоскопическое пятно ослепительной галактики из трёх колонн.

Справа от меня, на расстоянии нескольких миль (а может, нескольких сотен миль; невозможно оценить расстояние в космосе) в вакууме космоса подвешена ещё одна клетка.

Внутри той клетки стоит Шазам, выглядящий таким маленьким и до боли одиноким; он стискивает решётки, смотрит на меня сквозь мили черноты, его фиолетовые глаза сделались огромными от страха и плачут.

Я кричу ему, но он меня не слышит.

Я говорю одними губами, двигая ими нарочито выразительно: «Я вижу тебя, Йи-Йи».

Он плачет ещё сильнее, сгибаясь пополам, бьётся головой о решётки.

Они, может, и включили для нас свет, но мы не можем говорить друг с другом. Наши клетки окутаны коконом слабо светящихся силовых полей, предоставляющих кислород, которым мы дышим.

Пока они с нами не закончат.

Они могут просто выбросить нас в космос в нашем истинном облике, обеспечив быструю и абсолютную смерть для последнего выжившего Адского Кота и одного супергероя, которого скоро забудут.

Пока я смотрю сквозь тьму на своего любимого Шаза, страх сжимает моё сердце кулаком.

Я, Мега. Боюсь. Забавно, что любовь делает это с тобой — делает тебя жадным, вызывает желание получить всё время в мире. Заставляет тебя заботиться о том, жив ты или умрёшь. Заставляет всем своим существом желать ещё один час, ещё один день, ещё одну гребаную жизнь, потому что даже вечности не хватит, чтобы любить так, как я.

Охотники заточили нас в месте, дрейфующем в бескрайней шири космоса, где ни один из наших друзей практически гарантированно не найдёт нас.

С таким же успехом они могли изъять нас из времени.

Мы иголки в бесконечном космическом стогу сена.

При условии, что они оставят меня жить, они не только заберут у меня Шазама, но и украдут все драгоценные воспоминания о нашей жизни вместе.

Я даже не вспомню, что Шазам когда-то существовал. Все наши потрясающие приключения в Зеркалах, годы исцеляющей любви просто пропадут.

С одной стороны, это избавит меня от бесконечной боли знания, что я потеряла; с другой стороны, это мои эмоции, это моя любовь, и это моя чёртова боль.

Никто у меня этого не отнимет. Я заслужила каждую рану, каждый порез, каждый шрам. Всякий раз, когда я истекала кровью, это делало меня той женщиной, которой я являюсь сейчас.

Эпичная и непобедимая. Та, которую не запугать.