В этот мой приезд я познакомился с Гулькевичем, оказавшимся очень любезным и неглупым человеком, и со Сташевским, произведшим на меня весьма неблагоприятное впечатление.
В Дании я пробыл затем до 30-го июня. За это время несколько раз побывал я в Хорсереде, где пришлось вновь успокаивать и солдат, и офицеров. Солдаты выбрали к этому времени свой солдатский комитет, ссылаясь на приказ Керенского. Гмелин отнесся к этому враждебно и осветил весь вопрос датчанам так, что они хотели выслать обратно в Германию 4 человек. Пришлось мне вмешаться в это дело, убедить Потоцкого поддержать меня, и в конце концов датский комитет согласился не настаивать на этой высылке, грозившей в лагере большими недоразумениями. За эти дни ближе познакомились мы с графом Брокенгуз-Шак и с майором Милиус, одним из офицеров, сопровождавших наших сестер в объезде ими лагерей в Германии и Австрии. Когда-то он служил офицером в одном из наших кавказских полков и сохранил до старости горячую любовь к России. Графиня Шак, очень некрасивая, но живая женщина, лет 45, глава gerlscauts[9], заинтересовалась русскими во время войны и всей душой оказывала им помощь везде, где только могла. Сперва она научилась русскому языку, а закончила тем, что приняла православие. Это вызвало почти полный разрыв ее с семьей. Она разошлась с мужем, при котором остался и сын-студент, с матерью, графиней Алефельдт и связала свою жизнь с сестрой Масленниковой.
В последние дни перед моим отъездом мы ездили еще несколько раз компанией с молодежью осматривать музеи – Розенборг, Художественный, Глиптотеку и Торвальдсенский. Вообще, следует отметить, что для такой небольшой страны и такой, сравнительно небольшой столицы, Копенгаген поразительно богат и музеями, и убранством улиц и садов.
30-го июня 1917 г. я выехал обратно в Россию. В Стокгольме при мне в Русском комитете приняли новый устав. Провел я вечер у состоявшего при морском агенте инженера Волкова, встретился за завтраком с Кандауровым и генералом Водаром, 1-м обер-квартирмейстером Генштаба, приехавшего якобы выяснить некоторые вопросы по разведке и обревизовать наших военных агентов в Скандинавии. После этого он, кажется, в Россию уже не вернулся.
Из Стокгольма до Хапаранды я ехал в купе с эмигрантом, с которого кусками слезала от какой-то болезни кожа. Назвал он себя меньшевиком под фамилией, если не ошибаюсь, Гольдберга. Позднее я видел фотографию митинга в Кронштадте, на которой он был снят как Мартынов, член Петроградского Совета. В Стокгольме он был, по его словам, дабы наладить здесь специальную информацию о работе в России Советов, которых не удовлетворяло официальное агентство, бывшее в руках Временного правительства. По-видимому, он подготовлял также конференцию наших социалистов с немецкими. Из прочих спутников помню семью известного Финляндского промышленника барона Стандершельда.
5-го июля, утром, уже начиная с маленьких станций, не доходя до Таммерфорса, мы начали узнавать самые разнообразные сведения о восстании большевиков в Петрограде. В Выборге на вокзале я встретил моего земляка Болотова, настроенного очень панически и отговаривавшего меня ехать дальше. Действительно, многие наши спутники вылезли из поезда, не доезжая до Белоострова. Я, тем не менее, решил ехать дальше, покуда было возможно, и оказался прав, ибо хотя и с опозданием около 3-х часов, но к часу ночи мы были в Петрограде. По дороге, уже в Белоострове, мы узнали, что восстание не удалось, но что Выборгская сторона в руках восставших. Это и подтвердилось на Финляндском вокзале, где нам сообщили, что мосты чрез Неву разведены и что переправиться чрез нее можно только на ялике. Извозчиков не было, и пришлось, забрав свой багаж, идти к реке. Здесь оказалось, однако, что у всех перевозов стоят толпы ожидающих своей очереди, преимущественно солдат. По дороге мне встречались несколько раз патрули и группы вооруженных местных рабочих. Из разговоров с ними оказалось, что они готовятся к бою на следующий день с войсками, и были в тот момент настроены очень воинственно. В действительности, как потом оказалось, никакого боя в этот день не было.
Очередь до меня дошла на перевозе только к 4 часам утра, когда мне и удалось добраться до своей квартиры. На следующий день я перебрался к своим родителям на Кирочную. С утра я был в Красном Кресте и в Центральном комитете о военнопленных, из окон которого все смотрели на Петропавловскую крепость, занятую еще большевиками и окруженную войсками, которым большевики были принуждены сдаться без всяких условий.
Вечером я был у Снежковых, которые еще были под впечатлением того, как 3-го июля, идя по Литейному, они попали навстречу большевистской манифестации и должны были спрятаться на лесенке в подвальный магазин, когда началась стрельба. На следующий день я видел около Николаевского вокзала полк, приведенный с фронта для подавления восстания. Вид у него был довольно не боевой. И днем, и ночью несколько раз в различных частях города поднималась стрельба: говорили, что это анархисты стреляют по войскам.
В этот день я сделал доклад в Центральном комитете о моей командировке, который, кажется, всех заинтересовал. Больше всего внимания привлекло к себе предложение немцев устроить конференцию по делам о военнопленных. Вопрос этот был, двинут довольно быстро, и уже через 10 дней я выехал вновь в Стокгольм. Вторым вопросом, которым заинтересовались, был вопрос о перевозке инвалидов. Так же, как и с посылками, Швеция не могла ускорить их пропуска, на чем у нас очень настаивали. У кого-то явилась мысль наладить их перевозку чрез Варну или Констанцу. По этому вопросу меня попросили переговорить в Морском министерстве. Отправился я сперва к С. Кукелю, двоюродному брату жены, после революции из капитанов 2-го ранга выскочившему в товарищи министра вместе с капитаном 1-го ранга Дудоровым. Будучи специалистом по подводному плаванию, он был вообще образованным человеком. Он мне не мог, однако, дать ответа, и направил к Капнисту, брату думского Капниста 2-го и бывшему предводителю дворянства, а ныне начальнику Морского Генштаба. От него я получил совершенно определенный ответ. И Варна, и Констанца были нами заминированы, дабы воспрепятствовать выходу оттуда немецких подводных лодок. Если бы теперь разрешить проход чрез минные поля каких-либо судов, то за ними прошли бы и подводные лодки, и вся наша громадная работа потеряла бы свой смысл.
Во время моего отсутствия работа Гос. Думы окончательно замерла: Дума потеряла всякое значение, затененная Временным правительством, а главное Советом рабочих и солдатских депутатов. Собирались члены Думы, особенно умеренные, у Родзянко, но больше для обмена мнений, никакой же работы Думой, как таковой, не производилось. В это время уже начались разговоры о созыве Государственного совещания, но в определенную форму они еще не вылились. И даже когда, за два дня до отъезда, я встретился с Н.И. Антоновым и Н.Н. Львовым за завтраком у Донона (где все еще оставалось таким, как было до войны), казалось, что это совещание не состоится. Родзянко, у которого я был два раза за это время, громил Временное правительство, но сам ничего лучшего не предлагал. Было ясно, что он и сам совершенно выбит из колеи.
Видел я также брата Адама. Он приехал из Кречевиц к командующему округом генералу Половцеву посоветоваться относительно украинцев, которых у него в полку было много и которые теперь начали самоопределяться и требовать выделения их в особые части. По словам Ади, его полк медленно, но неудержимо разлагался под влиянием левой пропаганды, а главное – еще более вследствие уничтожения внешней дисциплины и создания полной безнаказанности, ибо дисциплинарная власть комитетов, даже наилучше настроенных, сводилась к нулю, а у офицеров она была отнята. Не только что чистить, но даже кормить и поить лошадей солдаты уклонялись. Слабы были в полку и офицеры: из 20 эскадронных командиров, по словам брата, только три могли быть признаны хорошими, на которых можно было положиться и три сносных. Пока, однако, с полковым комитетом у брата столкновений не было, но уверенности, что их и далее не будет, уже не было. Разговоры с Половцевым оказались бесполезными, ибо, хотя он и обещал Аде полную поддержку, но сряду затем сам был сменен Керенским за слишком большую энергию, проявленную им при усмирении восстания 3-5 июля, а главным образом, за аресты после него и за попытки подтянуть Петроградские войска. Все эти меры вызвали недовольство Совета, и Половцев слетел.
