2-м секретарем миссии был Дерюжинский, брат известного в эмиграции скульптора, способный и милый человек. При миссии состояли затем два attachés – Лоевский и Лаврентьев. Первый из них, богатый неврастеник, был женат на узаконенной дочери бывшего посла в Вашингтоне Кассини (от его экономки) – полуфранцуженки, полуеврейки, скорее интересной, но не симпатичной особе. Пока у них были деньги – все шло хорошо, но после большевистской революции, когда получка денег из Москвы прекратилась, начались разные скандальные истории с его женой, отзывавшиеся, конечно, и на нем. Лаврентьев, шифровальщик миссии, весьма элегантный молодой человек, ухаживал усиленно за разными девицами, преимущественно богатыми, не брезгуя и еврейками, что не мешало ему в русских кругах исповедовать крайние правые взгляды и лозунг «бей жидов…». Позднее к миссии был прикомандирован еще бывший в ней когда-то секретарем сенатор Фан-дер-Флит, приехавший уже после Октябрьской революции, и фон Таль и князь Урусов. Фан-дер-Флит, порядочный и неглупый человек, удивительно аккуратный и очень и очень работящий, отличался своей осторожностью, вследствие которой он позднее устранился от всякого участия в русской общественной деятельности. В свободные минуты он сочинял стихи, иногда довольно удачные. С ним приехала его семья, жена – рожденная графиня Тотлебен, милая, но бесцветная женщина, и четверо детей. Таль привез с собой сумасшедшую мать и очень милую сестру. Сам он тоже был человеком со странностями. Нашу семью он, на наше несчастье, любил, и являлся иногда к нам на целые вечера, изводя длинными разговорами на самые скучные темы. С сестрой его, хорошей пианисткой, Нуся потом занималась целую зиму. Семья Таль уже тогда очень бедствовала, и он зарабатывал существование самими разнообразными, хотя всегда приличными способами.
Перечисляя состоящих при миссии, я забыл про барона Шиллинга, бывшего генерального консула в Бреславле, заведовавшего теперь в Копенгагене денежной и хозяйственной частью миссии. Человек скучный и неинтересный во всех отношениях, он держался как-то в стороне от остальных. Наконец, обзор персонала миссии был бы не полон, если бы я не упомянул про Лукьянова, курьера ее. Прослужив в ней больше четверти века, он знал все ее порядки возможно лучше всех ее высших чинов и заслужил своей тактичностью и добросовестностью общее доброе отношение. Генерал Безобразов, как-то приехав в миссию при мне, заявил: «Я сегодня к вам по делу, нельзя ли мне повидать Мейендорфа, а если его нет, то Лукьянова». Миссия занимала тогда помещение под церковью и квартиру посланника, оставшуюся после отставки Буксгевдена свободной. В этой последней парадные комнаты оставались занятыми, а в личном помещении посланника разместились разные чины миссии. Позднее в залах миссии заседали разные эмигрантские комитеты, и тут же устраивались и вечера Русского общества.
Священником церкви был в то время о. Щелкунов. Сын дьякона той же Копенгагенской церкви он окончил местный университет, а затем по протекции кого-то из великих княгинь был назначен сперва дьяконом в Афины, а затем священником в Копенгаген. Женат он был на датчанке, и был сам, пожалуй, больше датчанином, чем русским. К служению своему он относился очень индифферентно. Утверждали, например, что Святые Дары приготовлял ему Лукьянов. Подстать ему были и оба псаломщика. Один способный, но большой любитель выпить, а другой переводчик миссии.
Во главе консульства стоял генеральный консул Островский, вице-консулом же был датчанин Оренфельд. Семья Островского – его жена и дочь – Овандер, все были очень милые люди, но очень старомодные. До войны он был генеральным консулом в Данциге, куда и был переведен обратно после заключения мира. Вся семья их потом там и вымерла. Об Оренфельде не пришлось бы мне ничего говорить, если бы не его жена, русская из Сибири, дочь ссыльного поляка. Женщина очень бойкая, она была страшной сплетницей, подчас довольно злостной, но и очень осторожной, что делало ее еще более вредной. Мечтала она при нас выдать поскорее замуж свою дочь, но это ей не удавалось, хотя она была девушкой и миленькой, и недурной.
Наконец, при миссии были, кроме обычного, военного, еще морской и торговый агенты. Военным агентом был полковник, потом генерал, Потоцкий. Как агент он был на прекрасном счету и, несомненно, он был человек очень исполнительный и работящий, и притом знающий свое дело. В обществе он был человек веселый, безусловно порядочный и услужливый, почему его все любили. Женат он был на баронессе С.Н. Корф, женщине живой и неглупой. Дочь их Лика уродилась в отца – веселая, шумливая, она была очень хорошим, сердечным человеком. У Потоцких жила мать С.Н., старая баронесса Корф, которую дочка сильно третировала. Старуха очень любила покушать, что ей было вредно, почему С.Н. ее держала впроголодь. Поэтому мамаша бывала очень рада, когда ее куда-нибудь приглашали, и она могла нарушить свою диету. Она была рожденная Миллер, родственница генерала Миллера. В отличие от других Миллеров, эту семью, по словам Фан-дер-Флита, среди петербургских немцев называли «parkett Miller’ами», ибо у них была раньше в Петербурге паркетная фабрика.
При Потоцком состояло несколько офицеров, число которых было вскоре сокращено и осталось их только двое: Даниель-Бек, студент политехникума, начавший войну в Измайловском полку, но скоро, после ранения в нос, устроившийся на тыловую должность, и князь Мышецкий.
Морским агентом был капитан 2-го ранга Бескровный, вскоре, как я уже упоминал, женившийся на Е.П. Ковалевской. Как и Потоцкий, это был вполне порядочный и милый человек и притом очень способный. Специалист минного дела и подводного плавания, он позднее, по ликвидации его должности, поступил студентом в политехникум в Лилле, блестяще его кончил, и позднее работал в Бельгии. У него был помощник капитан Нордман, до войны служивший больше вне строя. Несмотря на свою безвредность, он был изводящ наводимою им скукою. Жена его, накрашенная немолодая женщина с претензиями нравиться, позднее поддерживала и себя, и мужа уроками музыки, которую она знала хорошо. У Нордман жил и ее племянник, молодой человек Георгиевский.
Торговым агентом был еще молодой человек Андреевский, сын известного адвоката. Неврастеник, в 1918 г. он передал свои обязанности своему помощнику, петроградскому адвокату Казанджиеву, в свое время судившемуся в качестве одного из главных участников по делу о подлоге завещания князя Огинского, но оправданному и при Временном правительстве посланному за границу. Казанджиев, католик из крымских татар, жизнерадостный, но грубоватый человек, служебных функций уже не нес, а занимался сперва спекуляциями на бирже, а потом торговыми делами. У него была жена – милая, простая женщина, хотя и не без известных претензий. У меня к Казанджиеву всегда оставалось известное чувство не то недоверия, не то гадливости.
После приезда я сряду побывал в Датском Красном Кресте или, вернее, в его Бюро о военнопленных, во главе которого стоял тогда майор Филипсен, крупный, жизнерадостный мужчина, несомненно, неглупый. Кроме этого Бюро, был особый комитет по заведованию лагерями для военнопленных под председательством контр-адмирала Захарие, в противоположность Филипсену, господину недалекому и рутинеру. У Бюро было свое отдельное помещение, а Захарие со своим комитетом помещался на самом верху дворца Христиана IX. Во главе всей помощи военнопленным стоял принц Вольдемар, брат Императрицы Марии Федоровны. Мне пришлось несколько раз быть у этого в высшей степени доброго и деликатного человека, не особенно мудрого, но оставлявшего у всех, встречавшихся с ним, самое светлое воспоминание. Позднее крах «Landmansbankou» очень сильно отозвался на всей его семье, и один из его сыновей, принц Оге должен был даже пойти служить в Марокко, в Légion Etrangère[6].
В 1917 г., еще в первый раз, что я у него был, зашел у нас разговор о нашей революции, и он мне сказал, что у них никто Государя Николая II не понимал. «Ведь конституция – это страховка для монарха», – сказал он и добавил, что все датские родственники советовали Государю дать ответственное министерство. Характерна была одна моя встреча с принцем следующей зимой. Переходя через площадь Kongens Nytorv, я почувствовал под моим зонтиком, что кто-то на меня упорно смотрит. Подняв голову, я увидел принца, проезжающего мимо меня на велосипеде (ему было уже больше 60 лет), и сряду же, несмотря на сильный дождь, снявшего шляпу, чтобы мне поклониться.
