* * *

Я ухожу из дому всё раньше и раньше.

Прежде мы все вместе завтракали.

Потом я стал делать это один, пока все спят.

Теперь после завтрака в одиночестве я ухожу в спальню – жена уже проснулась, спальня свободна.

Я сажусь за крошечный стол. Это мой кабинет по утрам. Поздно вечером – мой кабинет на кухне.

Недавно я купил себе удобное кресло – в нём хорошо работать и можно время от времени расслабиться, чуть откинув спинку, как в автомобиле.

Я смотрю в окно.

Серое утро.

Осень.

Непрекращающийся дождь – то сильный, то едва заметный. Даже когда с неба не льёт и не капает, кажется, что он не прекращался ни на минуту. И никогда не прекратится.

В такие дни трудно поверить даже в то, что знаешь по собственному опыту. Трудно поверить, что солнце есть. Что где-то оно есть. И лишь чем дальше в осень, тем более веришь в существование снега.

* * *

Мне сорок два.

Ей сорок девять.

Мы не сделаем этого, говорит она.

Я хочу уйти и не вернуться.

Если уж не нельзя к ней, то я не хочу никуда.

Здесь я не хочу. Здесь мне всё поперёк горла.

Я хочу себя убить. Потому что я не хочу жить. Я не хочу так жить.

Самоубийство – грех.

Пусть бы это сделал кто-то за меня.

Например, пьяный водитель может размазать меня по асфальту. Или по стене. И удачно скрыться. И в придачу наутро забыть о содеянном. Забыть, чтобы ничто впоследствии не омрачало его жизнь. А я оттуда, с небес, как-нибудь отблагодарю того парня. Подслушаю его мечты и попрошу Отца небесного пособить в их осуществлении…

Или пусть бы какой-нибудь отморозок в тёмных заброшенных дворах, которыми я иду поздно вечером по четвергам дважды в месяц, решит, что у меня в портфеле много денег и пырнёт меня под рёбра – слева снизу, до отказа, до рукоятки – длинным тонким ножом…

И пусть его не найдут.

Зачем его наказывать, если он выполнил мою добрую волю, можно сказать – мольбу мою услышал? За это наказывать несправедливо.

Как несправедливо прокляли Иуду, этого чернорабочего истории спасения человечества.

Несправедливо!

Он достоин идти рука об руку с Христом, ведь он тоже совершил подвиг. Не меньший. Если не больший.

Ведь ему – в отличие от сына Божьего – не светило воскреснуть во славе и воссесть одесную Отца. Единственное, в чём он вполне мог быть уверен, так только в том, что в веках его имя станет нарицательным – синонимом наиподлейшей подлости.

Хотя не именно ли так – подло – поступил Друг его и Учитель? Мог ведь заранее рассказать, в чём интрига, когда верный апостол его, столь безукоризненно и самоотречённо игравший роль корыстолюбца и казнокрада, презрев тайное и явное презрение своих положительных товарищей, готовил логический финал своего морального разложения…

Но нет, не раскрыл Иисус Иуде хитроумного замысла.

Даже когда говорил ему за трапезой, а потом в саду Гефсиманском: «делай скорей своё дело!».

Не раскрыл.

Втравил, использовал и бросил.

И после не утешил с небес обетованных ученика своего, в муках совести погибавшего, не остановил, когда тот верёвку мылом натирал…

А должен был бы по окончании спектакля, камень отвалив, из гробницы выйдя, взять за руку верного своего отважного друга, вывести на поклон, сказать слова благодарности: дело, мол, сделано, свершилось всё написанное чрез пророков о Сыне Человеческом, спасибо тебе, Иуда, брат дорогой, что не побоялся позора, не погнушался доставшейся тебе ролью неприглядной, слава теперь с тобой вечная…

Что?.. О чём я?..

Ах, да…

Или пусть на меня что-нибудь свалится. Как на моего сына. Только чтоб до конца… Раз – и нет меня. Нет меня больше здесь!

А как же она?..

Я эгоист.

Я эгоист. Я готов причинить боль другим, чтобы только…

Что?.. Чтобы только что?..

Чтобы всё! Чтобы абсолютно всё! Так, как это должно быть! Как это придумал ты! Ты, там, наверху!..

Я опоминаюсь, сидя за столом, лицом в ладони, со вжатыми в виски пальцами, от скрипа собственных зубов.

За спиной тихо открылась и закрылась дверь. Жена решила, что я молюсь. Она зайдёт позже. Видно, что-то понадобилось в шкафу. Она не будет мне мешать.

– Что?! – Я обернулся и крикнул в уже почти закрывшуюся дверь.

Жена вернулась.

Я сижу в кресле, повернувшись к ней, она стоит в проёме, держась за ручку двери.

Она смотрит на меня.

Между нами прибранная постель. Уже прибранная ею постель.

Та самая постель, на которой несколько часов тому назад я совершил двойной грех: я изменил своей единственной, своей любимой с совершенно чужой мне женщиной – с моей законной женой, и я обманул свою законную жену, ответив «да» на её вопрос. Притом что я – нет! Я – нет! Нет!! Нет!!!

Она стоит в проёме, держась за ручку двери.

Она смотрит на меня.

Я смотрю на неё.

– Ничего, – говорит она. – Прости, я не хотела тебя беспокоить.

Она произносит это, но я вижу: она понимает, что разговор совсем не о том.

Я вижу, что сейчас она понимает всё.

Она знает, что я сейчас скажу.

Она уже всё услышала, содрогнулась, вместила и смирилась.

В её взгляде узнавание, испуг, принятие и смирение.

В её взгляде всегда смирение. Всегда. Что бы ни происходило.

Кроме одного. Кроме тех очень редких и очень недолгих минут, когда мы, как это называется в миру, занимаемся любовью. На языке, приемлемом для нас, это звучит иначе: когда «я вхожу к ней».

Для меня последнее более точно. Ибо я не занимаюсь любовью со своей женой. Между нами всё что угодно, только не любовь. Привычка, обречённость, покорность, долг, сострадание, инерция, рефлексы, инстинкты.

Я вхожу к ней. Чтобы справить физиологическую нужду. Иногда – даже чаще, чем это нужно мне, – чтобы справить её нужду.

Как это было сегодня, когда я выпал среди ночи из сна, в котором были мы с моей любимой.

Приходя в себя, я ощутил на плече горячее порывистое дыхание женщины, лежащей рядом. Её ладонь гладила одеяло в том месте, где восставала видимая часть моей любви к любимой. Где торжествовало безапелляционное попрание естеством всяческих законов и устоев от лукавого человечьего нутра.

Очнувшись и осознав происходящее, я сделал вдох, чтобы сказать, то, что я собирался сказать уже давно. Ладонь жены тут же прикрыла мой рот.

– Не надо… – почти простонала она. – Не сейчас. Пожалуйста.

И она дала мне понять, что я должен сделать.

Тогда из её глаз ушло смирение, и вошла буря. Так бывает всегда, когда я вхожу к ней. Вместе со мной в неё входит буря. Даже чуть раньше меня. Немного раньше.

Если бы я любил её, я с ума сходил бы от этого её взгляда. Собственно, однажды так и случилось. Давно. А потом это перестало меня волновать.

И я вошёл к ней, потакая плоти и проклиная себя.

– Ведь сейчас… ты любишь… меня? – Спросила она.

Голос срывался от моих остервенелых движений и от её рыданий.

– Ведь сейчас… сейчас… сейчас… ты любишь меня… только меня… Скажи… Скажи!

– Да. – Сказал я.

А сволочная изнанка уже оправдала мою ложь: да, ведь именно с ней ты в этот момент занимаешься любовью… ну пусть это называется сейчас так. И добавила: милосердие это добродетель, а ты сейчас являешь милосердие.

И я даже поцеловал её в губы. Коротко. Она всем телом подалась за моими губами, но я ушёл на финальный аккорд.

Всё получилось вовремя. Она научилась подстраиваться под меня. Во всём. И в этом тоже. Давно.

Между нами постель.

Она смотрит на меня.

Она знает, что я сейчас скажу. Она знает, она услышит то, что не дала произнести мне в ночи.