— Ага.

— Вот тебе и ага. Юля, ты успокойся. И посиди, не мельтеши. Разговор есть.

Начинается.

Плюхаюсь напротив. Бездумно пялюсь в висящий на стене тиви.

Она говорит:

— Артур-то не понимает, куда ты рвешься. А я знаю. К рисовальщику своему ты рвешься.

Закатываю глаза.

Вот зачем я тогда ей наплела про идиотского художника?

— И в санатории вы поругались тоже из-за этого твоего маляра, — продолжает она обзывать несуществующего мужчину. — Но ты задумайся, к чему тебя твои глупости привели. Психанула, полезла на нервах в машину, парковку разворотила. Ты руку сломала, Юля! А все из-за этого…мазилки. Тюбика с краской. Бумагу марать — все, что он умеет. А Артур, ты посмотри, — она кивает на воображаемого Артура, — день и ночь под дверью сидит.

Хмурюсь, понимая, к чему она клонит.

— Нет, он сюда не зайдет, — говорю прежде, чем мама успевает открыть рот. — Врач на моей стороне. Ему скандалы в клинике не нужны. А мы опять начнем кричать.

— Так не кричи, — она пожимает плечами. — Знала бы ты, как Артур себя винит за твой перелом. Осунулся весь, смотреть страшно.

Не удерживаюсь от смешка.

Знаю я, как он себя винит. И за перелом, и за то, что мы прикрыли скандал моим неумением управлять транспортным средством.

Когда приехали сюда в субботу утром, и начали прямо у палаты ругаться, Алан, наконец, сообразил, что это уже перебор. И больше не отсвечивает.

А Артур винит себя. И сидит.

Такое я маме сказать не могу. И она снова заводит песню про художника:

— Этот твой мастер кисти. Когда он тебя ждёт? Вылет когда?

Болтаю ногой в воздухе. Разглядываю кошачью морду-апликацию на носках.

Мама будет меня отговаривать. И если не получится, то вместе с Артуром встанет на страже.

Чтобы вразумить блудную дочь.

Но признаваться, якобы нет никакого мужчины с кисточкой — поздно, она меня просто не поймёт.

— Как ты эту гадость пьёшь, — она отбирает у меня газировку. Пододвигает банку с соком. — Так что с художником?

В дверь деликатно стучат. Приоткрывается щель, и в нее пытаются запихнуть мягкого зайца.

Заяц большой, и щель нужна больше. Розовая попка с белым хвостиком никак не лезет. Кто-то мучается и всё равно толкает.

Мы с мамой смотрим на это дело. Мама откашливается:

— Давайте уже заходите вместе с зайкой.

После заминки появляются заяц с Артуром. Заяц и, правда, огромный, почти с Артура ростом, с длинными висящими ушами. Мама цокает языком:

— Красавец какой. Толще тебя, Артур. Ты вон уже как Юля скоро будешь костями греметь.

— Так чахну, Елена. Без пирогов ваших, — он садит зайца на кровать.

— Исправим, — мама встаёт, одергивает юбку. — Щас заедем с тобой в магазин. И к нам на обед, — она наклоняется через стол, чмокает меня. Шепчет. — Будь умницей. Не ругайтесь. Я снаружи.

Она выходит из палаты, Артур с игрушкой сидят на кровати. Он улыбается, неловко, застенчиво, краешком рта.

— Не прогонишь?

— С каких пор спрашиваешь?

— Юля. Я и так себя г*вном чувствую.

— М-м. Поэтому продолжаешь меня здесь держать.

— Я не держу. Я беспокоюсь.

— А на парковке почему не беспокоился? Сильвестр Сталлоне. Рэмбо, первая кровь, — поднимаюсь и он тоже встаёт, иду к нему, он идёт навстречу.

— А что мне ещё делать? Слов они не понимают.

— И ты не понимаешь.

Останавливаемся почти вплотную друг к другу и молчим. Он небритый. Пахнет кофе и дымом. Смотрит не мигая, и ресницы на ввалившихся глазах кажутся ещё гуще. Он чуть дёргается вперёд, словно хочет обнять, но отступает на шаг. Говорит:

— Я не знаю, чем мы все вместе закончим. Но ты пока ещё моя жена. Ты ей и останешься.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 51

— Он обещал, что в среду вечером приедет. Вот я и жду, — говорят по телевизору в популярном ситкоме.

Это повтор вчерашней серии.

Сегодня у меня уже вторник. В остальном все по-старому — перелом, подоконник, ожидание.

Завтра самолёт, а я сижу. Я и заяц, больше никого нет. Снаружи облетают деревья, и задувает ветер. Небольшой парк и пустые лавочки с железными спинками. Асфальтированные тропки и кустики по бокам. Серо-холодно.

Прижимаюсь носом к стеклу и вздыхаю, всё неправильно, сбегая, режусь об колючую проволоку, и током бьёт меня.

Настя с Мариной просекли, что их раскрыли, Артур запретил их пускать, зато они шлют ненавязчивые сообщения, мол, что же случилось на парковке на самом деле, как-то странно, не верится, что ты на нервах влетела в ряд авто, вы же там не вдвоем с Артуром торчали. Беременность обсуждали?

Они мучаются изжогой.

Пусть. Тяну зайку за ухо и он кивает, соглашаясь. Открывается палата, и я спрыгиваю на пол.

На пороге вырастает Андрей. Большой, сильный, спаситель. Раскидает в стороны стены и вытащит меня из-под этого обвала.

Замерев, смотрю на свое пальто в его руках, и боюсь радоваться. Пальто то самое, в котором я приехала. Значит, он был у врача. Пообещал и сделал. В этот раз по-честному. Шепотом спрашиваю:

— Отпустили?

Он мнет ткань, растягивает паузу, во время которой пристально смотрит, и мне на ум лезет всякая дурь.

Ночь, санаторий, постель, он сверху. Хорошо, очень хорошо, волшебно. Гадко, подло, он сволочь.

Худший помощник из возможных, но у меня выбора нет, а из троих Морозовых в рассудке лишь самый младший, не играется в стрелка. И поэтому я ответила на его звонок.

— Эх, кис. Сомневалась. Что у меня сил хватит тебя забрать, — он подходит ближе. — Несолидно. При желании я из-под земли тебя достану, не то, что из больницы, — улыбка исчезает, и он мрачно смотрит на мою руку. — Как лапка? Не знаю, сказали ли тебе. Спасибо. За тебя. Ты не уехала. И у меня оба брата целые.

Он встряхивает пальто. Набрасывает мне на плечи, помогает залезть в рукав.

— Я тебя очень обидел. Не потому, что не люблю, считаю сучкой, которая Артура разводит. То есть я так думал, но нет. Тут другое. Чаще всего мы злимся на тех, кто похож на нас самих.

— Мы не похожи, Андрей, — сажусь в кресло, сую ногу в ботинок.

Он наблюдает за моими попытками подступиться к обуви и спускается на корточки. Шнурует ботинок и жмёт плечами.

— Ошибаешься, киса. С тобой одно целое почти.

— Хватит сочинять, — дёргаю ногой.

— Я просто рассуждаю вслух на тему.

— Рассуждай на эту тему молча.

Он молча, сквозь леггинсы, касается губами моей коленки. Смотрю на русую встрепанную макушку, на плечи в синей джинсовой куртке, на виднеющуюся под курткой кобуру, на меховой воротничок с прицепленным к нему значком, на то, как он спокойно сидит на полу и обувает меня, и поражаюсь такой в нем перемене.

Стоило сломать руку в попытке остановить две съехавшие крыши, и вот я уже не плохая.

— Готова? — он выпрямляется. Подхватывает мою сумку. Косится на зайца, пристроившегося на подоконнике. — Этого берем?

Не дожидаясь ответа, суёт игрушку подмышку.

Вместе идём по коридору, оглядываюсь и тереблю гипс. Если сейчас из-за угла выпрыгнет Артур, и что-то случится, виновата точно буду я. Сама разрешила Андрею приехать.

Но если бы не он — так бы и сидели на окне с заинькой и обсуждали сериалы, пока мой самолёт разрезает крыльями облака.

А теперь мы втроём. Удачно выбираемся на улицу, и я, глубоко вдохнув свежий, холодный воздух и с трудом сдерживая ликование, тяну к себе сумку:

— Здесь рядом вокзал. Там всегда полно такси.

— Здесь рядом моя машина — не замедляя шага, он идёт к Ауди, — там всегда полно места.

— Мы так не договаривались.

— Мы никак не договаривались. Заедем пообедать. И как раз договоримся.

Иду за ним, с сомнением смотрю в широкую спину. И затяжно, как слабоумная, соображаю — не один Артур уверен, будто я принадлежу ему, раз взяла его фамилию.

Они все в этом уверены.

Выросли, и привычка выросла вместе с ними, не моё, а наше, и того, что с вещей переключились на людей даже не сознают.