Софичка поняла, что надо кричать людей, что она одна не справится. Она выскочила на веранду и закричала тете Маше как ближайшей соседке:

– У нас несчастье! Роуф ранен! Передай дяде Кязыму, пусть сейчас же едет за доктором!

– Софичка, пить! – попросил Роуф, когда она вбежала в комнату.

Софичка побежала на кухню, налила в чайник кислого молока из кастрюли, вбежала в горницу и долила в кислое молоко воды из кувшина. Она знала, что вода с кислым молоком лучше утоляет жажду. Перелила из чайника эту смесь в стакан и подала ему. Он выпил целых три стакана.

Пока она его поила, она слышала голос тети Маши, кричащей в Большой Дом о постигшем Софичку несчастье. Повязка на шее неумолимо закрашивалась кровью.

Она присела рядом с ним на кровать и снова стала гладить ему голову. И вдруг, ужасаясь самой себе, подумала: он это так любил при жизни!

– Софичка, – сказал он очень тихо, но очень вразумительно, – сейчас сюда нагрянут люди, и я боюсь, что мы не успеем поговорить… Если со мной что случится…

– Роуф, что ты говоришь! – вскричала Софичка.

– Если со мной что случится, – упрямо повторил Роуф, – ты все равно люби меня…

– Что ты говоришь, Роуф! – закричала Софичка. – С тобой ничего не случится!

– Все равно люби меня, – жестко повторил Роуф, – даже если выйдешь замуж, все равно люби меня…

– Роуф, – сказала Софичка, изо всех сил глотая подступающие рыдания, – я никогда, никогда не выйду замуж… Но ты не умрешь, не может быть, чтобы ты умер из-за такой ранки…

– Не знаю, – сказал Роуф, как бы успокоенный ее словами, – но я хочу, чтобы ты меня всегда любила… Дай напиться…

Софичка поднесла к его губам прохладительный напиток, и он жадно выпил два стакана. Потом он закрыл глаза и как будто забылся. Она гладила и гладила ему голову. Но повязка опять насквозь промокла кровью, и она опять ее сменила. Он продолжал находиться в забытьи и вдруг ясно сказал:

– Пора пахать…

Он это сказал, не открывая глаз, и Софичка не могла понять, к чему он это сказал. Пахать и в самом деле было пора, но он это так сказал, как будто оттуда ему виднее и он это говорит остающимся здесь.

– Меня все ваши полюбили, – вдруг сказал он, открывая глаза, – только он один меня чего-то невзлюбил… Я был сильней… Может, поэтому…

– Я ему этого никогда в жизни не прощу, – сказала Софичка, – он мне не брат.

Роуф лежал с закрытыми глазами, изредка тихо постанывая.

– Не прощай, – вдруг сказал он внятно, открыв глаза, – но мстить не надо… Скажи брату: «Мстить не надо… Кровь – нехорошо…» Из меня вышло столько крови… Кровь – нехорошо…

– С тобой ничего не будет! – закричала Софичка. – Тебя вылечит доктор…

– Да, – согласился Роуф, – но ты меня всегда люби… Собаку не забывай кормить.

Прикрыв ладонью рот, Софичка беззвучно рыдала у его постели, когда в дом вбежали тетя Маша, тетя Нуца и дядя Кязым. Роуф уже не приходил в себя. Иногда он в бреду говорил какие-то слова, но разобрать их было невозможно. Дядя Кязым поехал за доктором в Анастасовку.

Роуф еще дышал редкими, глубокими вздохами, когда во дворе раздался вой собаки. Все поняли, что это конец. Собаку прогнали со двора, она убежала вниз к роднику, и оттуда время от времени раздавался ее пронзительный вой. Роуф умер за час до приезда дяди Кязыма и доктора. Доктор сказал, что все равно уже ничего нельзя было сделать – он потерял слишком много крови.

Черное отчаяние сдавило душу Софички. Она ничего не видела, ничего не понимала, не могла плакать. Покойника вымыли, переодели, положили в гроб. Трое суток приходили люди прощаться, их встречали, сажали за поминальные столы, но Софичка ничего не понимала. И только на третьи сутки она затряслась в беззвучном плаче, когда во двор, громко рыдая, вошел Алеша. Она вспомнила с такой яркостью и резкостью тот вечер, тот ливень, ту ночь на лошадях, она вспомнила, как Роуф накидывал на нее бурку, как его пальцы завязывали тесемки на ее шее, и, словно только сейчас поняв, что его больше не будет, затряслась, зашлась в самом страшном беззвучном плаче.

А между тем в траурной толпе гостей уже перешептывались о том, что брат Роуфа Шамиль не пришел попрощаться с мертвым братом. Это было верным признаком того, что он готовится к кровной мести. По древним законам кровной мести брат не может оплакивать смерть брата, не отомстив за его смерть.

На следующий день после похорон дядя Кязым пришел к Софичке. Тетя Маша оставалась с Софичкой ночевать.

– Софичка, – сказал дядя Кязым, усаживаясь у огня и свертывая цигарку, – ты должна сделать одно дело.

– Что? – спросила Софичка, глядя на него окаменевшими от горя глазами.

– Софичка, – повторил он, – ты должна попытаться остановить кровную месть… Если Шамиль решится убить Нури, наши тоже на этом не остановятся… Слишком много крови прольется… Попробуй с ним поговорить… Мы накажем сами этого дурака…

– Как вы его накажете? – спросила Софичка.

Дядя Кязым склонился к очагу, достал дымящуюся головешку, прикурил и снова бросил ее в очаг.

– Мы его выгоним из Чегема, чтобы он до конца своих дней здесь не бывал и нигде никогда не встречался с людьми нашего рода.

– Хорошо, – согласилась Софичка, – я передам им об этом. Но передайте Нури, что он мне больше не брат, что я до конца своих дней не прощу ему это убийство и видеть его не хочу ни на этом, ни на том свете.

– Передам, – твердо ответил дядя Кязым и затянулся цигаркой.

– Мой муж тоже не хотел крови, – сказала Софичка, задумавшись, – он мне об этом сказал перед смертью…

– Не ты его одна потеряла, Софичка, – сказал дядя Кязым, – мы все его успели полюбить…

– Да, – согласилась Софичка, – он и об этом сказал перед смертью… Все, кроме Нури…

– Не будем о нем вспоминать, – сказал дядя Кязым, – пусть узнает, что значит проклятие рода, пусть живет всю жизнь с чужими людьми… А ты иди и поговори.

– Хорошо, я пойду, – согласилась Софичка, глядя на огонь очага.

Дядя Кязым ушел, и Софичка собралась в дорогу. Необходимость что-то делать оживила ее умертвленную горем душу.

– Еще раз попробуй накормить собаку, – сказала Софичка тете Маше, уходя из дому.

– Не беспокойся, я постараюсь, – ответила тетя Маша.

Четвертый день после смерти Роуфа его собака ничего не ела. В первый день она выла, а потом, смущенная обилием людей, которые приходили проститься с покойником, она перестала выть и лежала под домом. Несколько раз ее пытались кормить, но она не принимала еду. Софичка сама сегодня утром пыталась ее накормить, но она даже не понюхала брошенную ей мамалыгу, а только виновато посмотрела на Софичку, вяло вильнула хвостом.

В черном платье, в черной жакетке, Софичка шла по верхнечегемской дороге и думала о предстоящем разговоре в доме старого Хасана. Ее назойливо преследовали слова старинной абхазской песни:

Она сейчас ненавидела своего брата, но все-таки смерти его не желала. Вид крови и смерти любимого мужа внушил ей такой живой ужас, что она боялась, что все это может повториться.

Она понимала, что значит говорить об этом с его родным братом, уже поклявшимся отомстить за кровь брата. Но она знала, что совесть ее чиста, потому что ее любимый муж не хотел крови, и она понимала, что род ее сейчас ждет ее помощи, чтобы остановить кровь. Потому что, если Шамиль убьет Нури, кто-нибудь из ее двоюродных братьев постарается убить Шамиля, и так пойдет. Только сейчас можно остановить кровь. И в странном несоответствии с тем, что она хотела, в голове ее звучало гордой траурной музыкой:

Она подошла к дому старого Хасана. «Если б мы продолжали здесь жить, ничего бы не случилось, – подумала Софичка, – это я просила перебраться поближе к нашим». Над кухонной крышей стоял дым, и Софичка прошла прямо в кухню.