Возможно, он зануда, думаю я. Возможно, играет в гольф, и больше его ничто не интересует, возможно, жена разделяет его интерес. Они ездят в дом в Испании, расположенный поблизости от поля для гольфа, целыми днями играют в гольф, а культура или политика его не волнуют, его интересует гольф. По пути в Испанию он наобум покупает в аэропорту какой-нибудь английский детектив, почитывает его в самолете, почитывает на пляже, но до конца так и не добирается. Внезапно сидеть рядом с ним в машине кажется странным. Общность, которую я представляла себе, вдруг полностью исчезает. Мы молчим. Он проезжает по торговой улице, поворачивает, останавливается перед моим парадным.

– Ну вот, – говорит он. – Все-таки, наверное, получилось немного быстрее, чем на автобусе.

– Да, безусловно, – отвечаю я. – Очень любезно с вашей стороны. Большое спасибо.

– Вы завтра работаете? – спрашивает он.

– Да.

– Тогда мы, возможно, увидимся.

Я вылезаю из машины; когда я захлопываю дверцу, он слегка машет рукой, и я машу в ответ, пребывая в растерянности. Возможно, он пожалел в тот же миг, как предложил меня подвезти, сообразил, что это как-то странно. Или же это был тест, который я не прошла. Наверное, мне не следовало соглашаться. Возможно, я показалась ему скучной.

Иногда с бумагоделательного завода дует запах серы и окутывает город, проникая повсюду. Там, где не потрудились отремонтировать, обновить и освежить, город постепенно приходит в упадок; пахнущие мочой задние дворы, кое-как скрытые за размалеванными деревянными заборами парковки, разрушающиеся старые дома возле гавани, дикий виноград, опутавший их темно-зеленым ковром. Я думаю об уховертках, живущих внутри в прохладном полумраке, как они отыскивают щели и отверстия вокруг окон и дверей и всегда умудряются проникать в дома, подобно запаху серы.

Листья в аллеях на короткое время красивые, ярко-желтые. Восточная аллея напоминает собор с колоннами – влажными стволами деревьев, которые, высоко поднимаясь, несут сверкающий в вышине, над пешеходами, потолок из желтой мозаики, Южная аллея подобна протяженному залу из золота с более низким потолком, похожему на позолоченную пещеру, липы здесь моложе, еще не такие высокие. Потом они последним выдохом сбрасывают в преддверии зимы листья, и те мгновение красиво смотрятся на земле, пока пешеходы, велосипедисты и собаки не утаптывают их в грязное месиво со сладковатым запахом гниения, земли и сырости. На улицах листья забиваются в рельсы – прорезанные трамваями в асфальте рисунки, царапины, ведущие в гавань. Все улицы ведут в гавань, где воды Стрёммена начинают свой путь в море, подальше от этого захолустья мировых морей: бухты в заливе другого залива, аппендикса Балтийского моря.

Пару лет назад в заливе несколько месяцев стоял на якоре большой корабль, корабль из России с рабочими, которые должны были чинить кабель на дне. Они вели сварку под водой, и мне нравилось представлять себе это: словно фейерверк в ускоренной съемке, медленно вспыхивающие искры, которые тотчас затухают, блекнут в темной воде. По ночам весь корабль был освещен, светящиеся гирлянды шли по всему леерному ограждению и трубе, корабль сверкал на черной поверхности воды, точно заброшенный парк-тиволи, с длинными отражениями ламп, окружавшими его корпус, подобно светящемуся нимбу.

Рассказывали, что русские сварщики по вечерам сходили на берег. В самом городе редко, в основном в поселениях по обеим сторонам залива: говорили, что там возросло количество краж со взломом, в чем обвиняли сварщиков. Все украденные велосипеды они собирались отвезти в Россию на продажу.

В пабе гостевой гавани маленького поселка на северной стороне залива сварщики встретились с двумя местными девушками, одна из которых училась в моей гимназии, и в понедельник очень быстро распространился слух: обе девушки отправились со сварщиками на корабль на маленьком катере, который те использовали, чтобы добираться до берега, и на корабле девушки переспали с ними, со всеми, с целой командой русских мужчин, проводивших дни под водой. По мере распространения слуха количество мужчин увеличивалось: сначала их было пять, потом десять, двадцать.

Я представляла себе, что это происходило на палубе: темный теплый летний вечер, обнаженные тела под спокойно сверкающими лампочками, возможно, медленное покачивание от затихающих волн, которые врываются в залив с моря, звук возбуждения, доносящийся по воде до самого берега. Люди с отвращением возмущались, я же считала эту картину красивой.

Давно я не встречалась с Эмили с таким удовольствием. Раньше наши встречи особой радости мне не доставляли, вечное питье кофе казалось слегка рутинным, но все-таки приятным, надежным в своей предсказуемости, будто мы – старые супруги. Еще в гимназии, когда мы познакомились, я знала, что мы в каком-то смысле не полностью совместимы и стали подругами только, чтобы не обедать с кем-нибудь, с кем было еще скучнее.

Мне хотелось бы рассказать ей о Карле именно так, как я чувствую: я увлечена, по-настоящему увлечена, женатым мужчиной и считаю это захватывающим, по-моему, у меня может получиться приключение, и это здорово. Но едва упомянув его, я замечаю, что ей приходится напрягаться для того, чтобы продолжать оставаться на моей стороне. Возможно, на самом деле ей хочется отчитать меня или закричать и разозлиться, пристыдить меня от имени всех обманутых женщин, возложить на меня вину за целую историю, полную мужчин, бросавших жен ради других женщин – женщин с низкой моралью, портящих жизнь другим. Думаю, на подобных мне смотрят так: женщина, стремящаяся спать с женатым мужчиной, может оказаться также женщиной, способной переспать с твоим парнем. Я ненадежна – вот как Эмили начинает на меня смотреть.

Вместе с тем, я не знаю, зачем мне нужно ее одобрение. Ей мое явно не требуется, она все время делает то, чего бы я никогда не сделала. Она сходила на организованный кем-то в университете феминистский черлидинг и сочла его не только забавным, но и полезным, вдохновляющим. Эмили всегда лояльна по отношению к женщинам. Я же нелояльна.

Не знаю, почему я думаю, что все мои действия должны одобряться другими женщинами. Такое впечатление, будто за любое принятое мною решение мне следует представать перед неким женским трибуналом, в то время как меня вообще-то ничуть не интересует одобрение других женщин. Иногда я думаю, может, я – женоненавистница, но мне не доводилось слышать о женщинах-женоненавистницах, и ведь на самом деле я женщин не ненавижу, мне просто трудно ощущать с ними общность, а некоторыми из них я восхищаюсь: самыми обычными женщинами, которые бьются и умудряются наладить жизнь, воспитывать детей и в стесненных обстоятельствах вести домашнее хозяйство, или женщин из истории, которые первыми заняли место в мужских сферах – врачами, юристами, всеми деятельными женщинами, сумевшими совершить такое, на что у меня сто или двести лет спустя не хватило бы мужества или энергии. Другие женщины восхищают меня попросту тем, что они красивы, у некоторых женщин лица и тела подобны произведениям искусства, и я способна растворяться в них, наблюдая за ними, пока это не становится неприличным. Это эстетическое восхищение, возможно, в какой-то степени эротическое – меня всегда влекло к прекрасному.

Я ненавижу мужчин, которые ненавидят женщин, и кстати, ненавижу женщин, которые ненавидят мужчин тоже – нет, «ненависть» слишком сильное слово, я их скорее презираю.

«На тебя не угодишь…» – сказала мне однажды Эмили, когда я говорила о возмутивших меня на вечеринке людях, она произнесла это язвительно, но с улыбкой, и я задним числом подумала, что сказано было наблюдательно, даже забавно, и совершенно верно: угодить мне действительно трудно.

Но вот я все-таки рассказываю ей о Карле Мальмберге, о том, что он предложил меня подвезти и я согласилась. Эмили смотрит на меня в упор.

– Серьезно? – спрашивает она.

– Да.