Но этих двух лет мне хватило, чтобы я очень сильно соскучился по своим родным – братишкам и сестренкам, отцу, маме. Хорошо, хоть она писала мне в часть – девчонки у меня тогда такой, чтобы регулярно, как невеста своему жениху, слать мне письма, не было, и единственной связью с гражданским миром оставались для меня они, мамины письма и ее посылки.
Когда я вырос на пороге родного дома в шинели и кирзовых сапогах, с щеголеватым дембельским чемоданчиком в руке, мама прижалась ко мне, но что было поразительно при этом – уже не плакала, а счастливо улыбалась.
– Мама, я тебя не узнаю, – сказал я, осторожно целуя ее в поседевший завиток, выпавший из-под сбившегося платка на щеку. – Вот сейчас ты не плачешь. Почему?
– Ах, сынок, – вздохнула мама и погладила меня по плечу с черным погоном. – Когда я тебя провожала в армию, у тебя из воротника пальто торчала такая худая, такая тонкая шейка – как у цыпленка, что я все время думала: «Боже мой, ну какой же из него солдат? Разве же можно таких брать в армию?» Вот потому и плакала и про себя молилась, чтобы у тебя там, в армии, все было хорошо. А сейчас чего мне плакать? Вон ты какой вернулся – плечистый, и шея уже не как у цыпленка, а крепкая, мужская. Вот я и радуюсь за тебя…
А вот здесь уж я сам чуть не расплакался, несмотря на свою «плечистость» и крепкую шею. Если честно признаться, трудно мне было в армии, порой очень. И теперь я наверняка был уверен, что это болевшая за меня мамина душа, ее слезы и молитвы укрепляли меня в армейской службе, и я благополучно отслужил эти долгие два года и вернулся домой.
– Спасибо тебе, мама, – сказал я. – И прости, что не всегда понимал тебя.
– Иди, мой руки, – ответила мама. – Оладушки еще горячие…
Счастливый день
Я возвращался из армии. Поезд тащил меня трое суток через саратовские и казахстанские степи, пока не довез до Павлодара. У меня были деньги на дорогу, причем неплохие деньги – я их заработал в стройтабе. Но я так загудел в поезде с другими дембелями, с девчонками-халявщицами, что, когда оказался на перроне Павлодарского вокзала, в карманах у меня не было почти ни шиша.
Но я все же наскреб мятыми ассигнациями и мелочью больше десяти рублей. За десятку я купил огромную красивую куклу в большой такой упаковке, билет на автобус до родной деревни (ехать надо было еще 150 километров), на оставшуюся мелочь выпил три стакана крепкого чая в станционном буфете и с посвежевшей головой и в самом радостном настроении пошел на посадку.
Еще четыре часа езды по шоссе Павлодар-Омск, и вот он, мой родной Пятерыжск! С дембельским чемоданчиком в одной руке и с куклой под мышкой в другой, я почти бегом пробежал пару сотен метров грунтовки, соединяющей село с автотрассой, вышел на знакомую улицу и свернул… Нет, не к дому, а к детскому саду.
Там сейчас вовсю взрослела моя милая маленькая сестренка Роза. Она была одна у нас, у троих братьев, и все мы ее очень нежно и трепетно любили. И это я по ней больше всего соскучился, и ее хотел увидеть в первую очередь.
Когда уходил в армию, Розочке было всего четыре года, и мне очень интересно было увидеть ее уже шестилетней, которой вот-вот в школу.
Долго сестренку мне искать не пришлось – все обитатели садика, десятка полтора-два разновозрастных малышей, гуляли во дворе и беспрестанно щебетали на своем детском полуптичьем языке.
Розу я узнал сразу – ее непокорные русые кудри выбивались из-под смешно, по-взрослому, повязанному на маленькой голове, платка. И она тоже поняла, что этот солдат с красивой коробкой под мышкой и чемоданчиком в другой руке – ее старший брат.
Роза с визгом кинулась ко мне, я бросил на стылую уже, но не замерзшую еще землю свою ношу и подхватил легонькое тельце сестренки на руки и вознес его над собой, к самому синему небу, и подбросил ее, и поймал, и снова подбросил и поймал, и девчонка от восторга закричала еще громче.
Воспитательницы с улыбками наблюдали за этой фееричной встречей брата с сестрой, а другие дети молча таращили на нас глаза, плохо понимая, что происходит. Наконец, расцеловав Розу в обе холодные румяные щеки, я поставил ее на землю, и приступил ко второй части задуманного торжества.
Я не спеша распаковал коробку и вынул из нее громадную, ростом с саму сестренку, большеглазую куклу, с мохнатыми хлопающими ресницами и с толстой платиновой косой за спиной, в невообразимо красивом платье, в туфельках на изумительно стройных ножках. И протянул ее Розе:
-Это тебе, моя хорошая! Назовешь ее сама.
Роза смотрела на эту красавицу во все глаза и потрясенно молчала (нет, дома у нее куклы, конечно, были, но так, мелочь всякая пузатая. А тут-то!..) Но потом все же совладала с собой, крепко обняла пластмассовую, в пух и прах разодетую красавицу, и пролепетала:
– Спасибо!
И мы пошли с ней домой (Розу, конечно, тут же отпустили), держась за руки и каждый неся в руке свою заветную ношу: я дембельский чемоданчик, сестренка куклу.
Спустя годы мы с сестрой сравнивали свои ощущения от того ноябрьского дня, и он оказался одним из самых счастливых дней в нашей жизни.
Доктор по железу
Из армии на гражданку все возвращаются с какими-то специальностями. Меня в нижнетагильской стройбатовской учебке за полгода выучили на электросварщика, и оставшиеся до дембеля полтора года я варил всякую фигню на сугубо, и не очень, секретных военных объектах, и домой вернулся с корочкой сварного четвертого разряда.
Такому спецу в родной деревне обрадовались. Нет, сварщик до меня здесь имелся, но самоучка, и все, что он не приваривал, через какое-то время отваливалось. Причем порой в самые неподходящие моменты: то на пахоте, то на сенокосе или там уборке зерновых.
Так что мне не дали отгулять даже мой положенный дембельский месяц, а потащили на работу ровно через пару недель после того, как я повесил свою шинель с черными погонами в сенях (потом у меня ее выпросил завклубом – для художественной самодеятельности).
Я бы, может, с удовольствием погулял и подольше, но как назло, бригадир тракторной бригады жил с нами по соседству, у нас даже забор был общим. И Палычу ничего не стоило заглядывать к нам на дню по два-три раза, чтобы справиться о моем самочувствии. Захаживал и управляющий, все по тому же вопросу.
И вот когда они убедились, что всего через неделю я бросил квасить, а уже вовсю вкалываю дома по хозяйству (дрова там пилю, в сарае убираюсь), а вечерами трезвый прихожу в клуб, снова надавили на мать с отцом, и те сказали мне:
– Все, сынок, иди завтра в контору, а то Палыч у нас уже в печенках сидит.
Ладно, пошел. Управляющий заставил меня написать заявление о приеме на работу, в тот же день меня свозили на центральную усадьбу на инструктаж по технике безопасности, где я и еще трое или четверо сварных подремали на нудной часовой лекции инженера по ТБ, расписались в подсунутом журнале, и разъехались по домам.
А на следующий день приунывший местный сварной (он же киномеханик по основной работе) сдал мне свои дела. Так на руках у меня оказались: сварочный цех в ремонтной мастерской со стационарным, видавшим виды, трансформатором, маска с треснувшим защитным стеклом, заляпанным брызгами расплавленного металла, килограммов десять разнокалиберных электродов, развешанные на стене низковольтные кабеля с «держаком» и крюком заземления. А еще и передвижной сварочный аппарат (САК) в агрегате с колесным трактором «Беларусь». И самое для меня неожиданное – газосварочный аппарат, работающий на ацетилене (карбиде) и кислороде. Газосварке я обучен не был, но из рассказов бывалых сварных знал, что и ацетиленовые, и кислородные баллоны порой взрываются. Почему я и посмотрел на прислоненные к стене парочку синих таких баллонов с опаской.
