– Как получить условку? – с надеждой любопытствую я. – Скажите, пожалуйста.

– Ну… – тянет мужик неуверенно. – Для начала нужно написать явку с повинной. Но условку обещать не могу. В твоем случае получить от трех до пяти было бы просто сказкой. Вы, молодежь, уголовный кодекс вообще не читаете?

Я отрицательно мотаю головой из стороны в сторону.

– Мде… – продолжает он угнетенно тянуть, одновременно вынимая из ящика листок с ручкой. – На, пиши. Все, что знаешь. Про себя, про подельников, про всех, короче.

Я показываю ему, что правая рука у меня пристегнута. Он реагирует моментально: встает, долго копошится в кармане в поисках ключа, находит, отстегивает меня, но левую пристегнуть не решается. Садится обратно, достает откуда-то видеокамеру, просит, чтобы я подождал. Я жду. Мужик ведет себя так, будто камерой данной пользуется впервые, с выражением лица австралопитека, нашедшего кусок золота в песке у себя под ногами. Меня это немного забавит, но в катастрофическую реальность я возвращаюсь довольно быстро.

– Вы предупреждаетесь об ответственности, предусмотренной статьей 307 Уголовного Кодекса Российской Федерации, за дачу заведомо ложных показаний. Вам все ясно?

Я отвечаю:

– Да.

Следом он задает вопросы, ожидая конкретики на листе. Я пишу. Пишу о том, как наркотики оказались у меня дома и как я прятал большие партии для курьера в распределительную коробку интернет-кабелей на одном этаже с квартирой. Потом включил дурака. Мол, не знал я, что все это идет на продажу, а друзья мои с мая месяца сменили пару хороших автомобилей. В девятнадцать лет. На какие шиши? Я говорю: «Не знаю». Мужик долго смотрит на меня с каким-то примечательным недоверием. Я начинаю думать о том, что вранье мое неумелое аукнется мне очень скоро. Тело продолжает дрожать. Мысли сменяют картины о доме, о Насте, о перевернутых бутербродах с плавленым сыром в последний вечер, о подаренных билетах на Куклачева в футляре из-под шоколадной золотой медали, так символично отражающей Настино отличие в школе. В общем, трагедия человека, что называется, на лицо.

Явку писать я закончил. Мужик забрал ее, встал и ушел. Минут через двадцать зашел другой. Взялся пытать меня (правда очень дипломатично), цитируя кодекс и заостряя внимание на сроках. Но я не верил. Так они сменялись поочередно, я каждого молил об условке, потом наступило утро, ко мне пришел адвокат и с этой секунды микрорайон, который я всю ночь выстраивал в кабинете, окончательно рухнул.

– Что ты им говорил?

– Ничего. Явку написал.

Глаза адвоката стали глазами филина.

– Хорошо, – выдохнул он, собираясь с мыслями. – Значит, сейчас, говорим им, что идем по 51-й статье, то есть отказываемся от дачи показаний, дабы лишнего не наговорить. Я с твоим делом еще не знаком. Мне нужно время. Но заставлять тебя я не буду. Это лишь мой совет. Я хочу, как лучше. И родители твои, наверняка, того же хотят.

Я киваю головой в знак согласия. Однако он продолжает смотреть на меня, ожидая более вербального подтверждения. Стремглав я бросаю взор в сторону, столпившихся у входной двери, мужиков. Они дружно ждут моего решения. Сознание мечется. Потом начинаю метаться я.

– Если ты не пойдешь по 51-й, – наклонившись вперед, пытался один из мужиков меня убедить. – То мы будем прилагать твою явку в суде и ходатайствовать о том, чтобы тебе избрали меру пресечения в виде подписки о невыезде. А если нет…

Так много в этом «а если…». Я смотрю на адвоката. Затем на, убедительно говорящего, мужика. И так раза три-четыре. Вот, знаете, говорят: «Вся жизнь пролетела перед глазами». У меня случилось именно так. Я – наивный молодой парень. Я это полностью осознаю. Кто-то из них меня дурит. «Дима, решай», – шепчет мне внутренний голос. И я решаю.

– Спасибо, но я, пожалуй, пойду по 51-й, – обращаюсь я к мужику.

Другой корчит гримасу.

– Ну и дурак. У тебя был отличный шанс отскочить, а теперь ты выхватишь не меньше десятки. Так что конай, балбес.

Мне стало страшно. Вопрос, словно лист осенний, срывался с уст.

– А если бы я не пошел?

– Иди, тебе говорят! – прикрикнул второй мужик. – Ты уже все решил.

Я развернулся разочарованно. Адвокат сидел в метрах пяти-шести. Его образ совершенно не обнадеживал, а лишь добавлял ложку дегтя в бочку с таким же дегтем. После того как я подошел к нему, стало во сто раз хуже. Он не внушал доверия, не выглядел самоуверенно. Он только представлял мои интересы и интересы моих родных. Мне кажется, что я только что просрал жизнь. Как жаль, что я почти не ошибся.

– Завтра у тебя суд. Я приеду. Там и увидимся.

– Они отпустят меня под подписку?

Лицо адвоката сделалось псевдоправдивым.

– И я, и твои родители, будем задействовать все ресурсы для того, чтобы оставить тебя на свободе. Ты, главное, не унывай. Помни, – ткнул он мне в лоб указательным пальцем. – Уныние – страшный грех.

Звучало неубедительно. Да и я, в силу собственных взглядов, ставил религию под сомнение. Под большое. Я снова кивнул. Адвокат, увидев желаемую реакцию, сдержанно улыбнулся, как бы вынуждая меня не терять никакой надежды. А я потерял. Потерял, как только мужик сказал, что я выхвачу не меньше десятки. Где-то в глубине души я, конечно же, понимал схему с подачей явки и мгновенным закрытием дела, но эмоции были на порядок сильнее здравого смысла. Я смотрел в след своему защитнику, который тут же поспешил удалиться и размышлял о дальнейшей судьбе девятнадцатилетнего студента одного из самых престижных вузов своего города. А что если мои друзья не пошли по 51-й? Что если их отпустят? Я развернулся опять к мужикам. Один из них нервно бросил явку мою на стол. Я хотел подойти. Хотел спросить про своих друзей. Но вид мужиков недвусмысленно демонстрировал исключительную враждебность. Мне, с моей внутренней полугибелью, такой барьер преодолеть было не под силу. Поэтому я и остался в жестком смятении, неведении и унынии.

Продолжение оказалось для меня не менее смутным. В этом же здании я, казалось, на протяжении не одного битого часа уделывал в черных чернилах подушечки своих пальцев, потом с силой впечатывал их в бумагу, брал у мужиков дешманское мыло и с трудом отмывал с папиллярных линий все это безобразие. Дело происходило в каком-то подвале. Надзор, в ту ужасную минуту, за мной осуществляли какие-то дядьки в военной форме. Ни с кем из них я не разговаривал. И они все делали молча, лишь изредка напоминая мне о моем положении шатком.

Закончилось все это тоже довольно дерьмовенько. Мы вышли с мужиками из здания (небо было настолько мрачным, будто и оно знало, что я оказался в сердце душераздирающего нуара), сели в серебристую «Ладу Калину» и куда-то поехали. Я долго не решался ничего спрашивать, но в середине нашей поездки все же понял, что другого выхода нет.

– И куда теперь? – полюбопытствовал я нерешительно.

Мужик, сидевший на пассажирском, бегло глянул в глаза мои через зеркало.

– На ивс, – проронил он. – Там ты переночуешь, а завтра у тебя суд по избранию меры пресечения. Вразумил?

Я кивнул. Хотя значения аббревиатуры «ивс» было мне неизвестно. Я представлял себе обезьянник с разрисованными стенами и бомжами. От этого передернуло. Затем я спросил:

– А во сколько суд?

– В час. В Калининском районном суде.

После этого лаконичного проясняющего ответа я заткнулся, вжался в сидушку холодной шеей, иногда поглядывал в грязные окна на грязный мир, который сейчас казался мне грязнее обычного. Я бранил себя изнутри за то, что не смог вернуться, что наложил пятно на всех родных, близких, в том числе и на самого себя. Тошно. Совестно. Стыдно. Дерьмово. Я все это уже говорил, но чувства, поглотившие меня с головой, казались настолько сильными, непреодолимо гнетущими, что хуже себя я в жизни вряд ли когда-либо ощущал. Закрыл глаза. Погряз в ярких красках воспоминаний, в смехе, улыбках и поцелуях, важных голах, забитых в неважных матчах, прогулках по скверам, площадям и кинотеатрам. Но кадры цветной кинохроники грели душу совсем недолго. Мы подъехали к зданию, окруженным высоким забором, и внезапно остановились. Один из мужиков изящно крутил в запястье свой белый пятый «айфон». Мне нужно позвонить Насте. Я в этом был уверен. Спустя долгие мгновения нерешительности, я наконец спросил: