Тут мучительное искушение овладело им. "Одно лишь мое слово, - думал Гарри, - одно лишь краткое признание, и все изменилось бы сразу; но нет, я поклялся у смертного ложа моего покровителя. Ради него и его близких, ради святой любви и радости прошлых дней я дал слово, и да поможет мне небо не нарушить его!"

На следующий день, хотя Эсмонд ничем не обнаруживал происходившего в нем и, даже напротив того, сидя с друзьями за утренней трапезой, старался быть более обыкновенного радостным и веселым, его дорогая госпожа, от светлого взора которой, казалось, не могло укрыться ни одно движение его души, заметила, что его гнетет какая-то тайная забота; ибо не раз, покуда длился завтрак, она тревожно взглядывала на него, и когда затем он поднялся к себе в комнату, она почти тотчас же последовала за ним и осторожно постучалась у его дверей.

Должно быть, ей все стало ясно, как только она переступила порог, ибо нашего молодого джентльмена она нашла укладывающим вещи, согласно принятому им накануне решению - ни дня не медля, бежать от соблазна.

Она плотно затворила за собой дверь и прислонилась к ней, очень бледная, со сложенными на груди руками, устремив взгляд на молодого человека, который стоял на коленях перед раскрытым дорожным мешком.

- Вы уже едете, так скоро?

Он поспешно поднялся с колен, покраснев, быть может, оттого, что его как бы застигли врасплох, взял прекрасную руку своей госпожи - ту, что была украшена обручальным кольцом, - и поцеловал ее.

- Так будет лучше, дорогая леди, - сказал он.

- Я еще за завтраком знала, что вы уедете. Я... я думала, вы еще поживете здесь. Что случилось? Отчего вы не хотите остаться с нами подольше? Что такое сказал вам Фрэнк? О чем вы так поздно разговаривали вчера вечером?

- Мне дан отпуск из Челси всего на три дня, - сказал Эсмонд, стараясь придать своему тону как можно более веселости. - Тетушка - она велит мне звать ее тетушкой - теперь вправе указывать мне; ей я обязан моим офицерским чином и моим расшитым кафтаном. Я теперь у нее в большой милости; завтра в Челси обедает новый мой начальник - генерал Лэмли, который назначил меня своим адъютантом, и я должен присутствовать на этом обеде. Взгляните, сударыня, вот письмо от вдовствующей виконтессы; я получил его со вчерашнею почтой, но не хотел говорить об этом, чтоб не нарушить веселья последней нашей встречи.

Миледи взглянула на письмо и отложила его с улыбкой, в которой была тень пренебрежения.

- Мне не для чего читать это письмо, - сказала она (что, впрочем, было весьма кстати, ибо в послании из Челси, написанном тем удивительным французским, языком, которым всегда пользовалась в своей переписке вдовствующая виконтесса, Эсмонду разрешалась гораздо более длительная отлучка, нежели он говорил. "Je vous donne,писала ее милость, - oui jour, pour vous fatigay parfaictement de vos parens fatigans" {Я даю вам восемь дней, чтобы вам успели окончательно прискучить ваши скучные родственники (искаж. франц.).}).

- Мне не для чего читать это письмо, - сказала она. - Что вам сказал вчера вечером Фрэнк?

- Не много такого, чего бы я не знал сам, - отвечал мистер Эсмонд. - Но я пораздумал над этим немногим, и вот мой вывод: я не имею права на имя, которое ношу, дорогая леди; только благодаря вашему великодушию я продолжаю называться этим именем. Если какой-нибудь час я помышлял о том, что, быть может, и вам приходило в голову...

- Да, Гарри, приходило, - сказала она. - Я думала об этом и продолжаю, - думать. Я охотнее назвала бы своим сыном вас, нежели самого высокородного принца в Европе, да, да, самого высокородного принца. Ибо кто еще столь добр и отважен и кто будет так любить ее, как любите вы? Но есть обстоятельства, о которых матери трудно говорить.

- Я знаю их, - с улыбкой прервал ее мистер Эсмонд. - Я знаю, что существует сэр Уилмот Кроули из Королевского Кроули и мистер Энтони Хенли из Олресфорда, и милорд маркиз Блэндфорд, которому, видимо, отдается предпочтение перед другими. Скоро вы попросите меня надеть шаферский бант и потанцевать на свадьбе ее милости маркизы.

- О Гарри, Гарри, все это вздор, и вовсе не то страшит меня! вскричала леди Каслвуд. - Лорд Черчилль дитя еще, и его увлечение Беатрисой лишь ребяческая прихоть. Родители скорее согласятся видеть его в могиле, нежели позволят ему взять жену из рода менее знатного, нежели его собственный. Так неужели вы думаете, что я стану вымаливать мужа для дочери Фрэнсиса Эсмонда или допущу, чтобы моя девочка стала предметом ссор сына с родителями, обманом войдя в эту гордую семью, где с нею станут обходиться как с низшею? Нет, я не пойду на подобное бесчестие. И Беатриса не унизится до этого. Ах, Генри, в ней, а не в вас причина моих сомнений. Я знаю вас обоих, и я люблю вас; разве я должна стыдиться теперь этой любви? Нет, нет, никогда, и не думайте, милый мой Гарри, что вы мне кажетесь недостойным Беатрисы.

Моя бедная девочка, вот за кого я боюсь, - меня страшит ее необузданное своеволие, ее ревнивый нрав (говорят, и я была ревнива, но, хвала господу, ныне я исцелилась от этого греха), ее тщеславие, против которого бессильны мои уговоры ж мои молитвы, - лишь страдания, опыт и раскаяние могут исправить ее. Ах, господи! Не будет счастлив тот, кто ее полюбит. Ступайте прочь, сын мой, оставьте ее, любите нас по-прежнему и не поминайте лихом; что же до меня, дорогой мой, вы знаете, что в этих стенах собрано сейчас все, что я люблю на земле.

Пришлось ли Эсмонду впоследствии убедиться в истине этих печальных слов, от глубины сердца сказанных ему его любящей госпожой? Он получил предостережение, но и другие его получали, как прежде, так и после него; и оно принесло ему не более пользы, нежели большинству мужчин.

Молодой виконт был несказанно огорчен, узнав, что Гарри должен вернуться в Лондон и не может сопровождать его на петушиный бой; но, без сомнения, милорд утешился, когда победу одержали гэмшпирские петухи; он не пропустил ни одной схватки и громко ликовал по поводу поражения, нанесенного Сэссексу.

По дороге к городу слуга Эсмонда, подъехав к своему господину, стал рассказывать ему с лукавой усмешкой, что госпожа Беатриса велела приготовить себе новое платье и голубые чулки, намереваясь нарядиться во все это нынче к обеду; и, узнав об отъезде гостя, пришла в такую ярость, что дала пощечину своей служанке. Бедняжка, по словам рассказчика, прибежала в людскую вся в слезах, и след удара еще краснел на ее щеке. Однако Эсмонд строго приказал слуге отстать на несколько шагов и замолчать и продолжал путь, занятый своими мыслями, которых было у него предостаточно - и грустных и таких, что рождали чувство неизъяснимой радости и умиления.