Два года назад скончался мой дядя, оставивший мне недурное поместье в графстве Кент; и когда истек срок траура, я отправился на танбриджские воды в надежде - если уж говорить всю правду - встретить там достойную молодую леди, которая согласится разделить со мной уединение моего обширного кентского замка и стать доброй госпожою для моих арендаторов (которым женщина может сделать добра гораздо более, нежели самый благонамеренный мужчина), И точно, вскоре я почувствовал сильное влечение к некоей молодой леди из Лондона, служившей истинным украшением всего танбриджского общества. Каждому известна красота Сахариссы, а ей самой, пожалуй, лучше всех.
Справляясь со своей записной книжкой, я вижу, что танцевал с ней в собрании не менее двадцати семи раз. Дважды нанимал музыкантов, чтобы они играли под ее окном. Несколько раз являлся по приглашению к ней в дом, где встречал самый радушный и даже предпочтительный перед другими гостями прием, и некоторое время был совершенно порабощен красавицей. Лишь впоследствии, прислушиваясь к толкам, ходившим о ней в обществе, а также пристально наблюдая за всем поведением той, к кому я уже готов был обратить самые святые слова, какие только может сказать мужчина женщине, я понял, сколь мало она подходит для жены сельского сквайра, и убедился, что прелестное это создание - лишь бездушная светская кокетка, играющая чувствами, которые она не склонна - да и неспособна! - разделить. Подобные женщины ищут лишь поклонника, а к любви сердце их остается глухо; и трудно вообразить себе участь более жалкую, нежели та, которая ожидает эту леди под старость, когда красота ее исчезнет, поклонники разбегутся, а утешения религии и дружбы не будут доступны ей.
В прошлое воскресенье, будучи по своим надобностям в Лондоне, я отправился в церковь св. Иакова и там, на соседней скамье, вдруг увидел свою танбриджскую красавицу. Во все время службы она явно скучала, причем вела себя крайне развязно и нелепо: играла веером, жеманилась и строила мне глазки столь непристойным образом, что я принужден был закрыть глаза, дабы не видеть всех ее ужимок; но стоило мне только приоткрыть их, я встречал ее взгляд (живой и яркий, в чем ей нельзя отказать), неизменно обращенный в мою сторону. После этого я вновь повстречался с ней при дворе и, наконец, в театре, где она не успокоилась до тех пор, покуда не протолкалась сквозь толпу и не пригласила меня посетить ее дом неподалеку от Ч-р-нг-Кр-са.
Я пообещал и, разумеется, выполнил обещание; и, явившись туда, застал молодую вдову в окружении полудюжины карточных столов и целой толпы поклонников и модных острословов. Направившись прямо к ней, я приветствовал ее самым учтивым поклоном и тотчас же по выражению ее лица (хотя она всячески старалась скрыть свое замешательство), понял, что она не помнит даже моего имени.
Последовавший затем разговор, сколь хитроумно он ни велся, убедил меня в справедливости этой догадки. Она вдруг ни с того, ни с сего свела речь на правописание слов и имен, и я отвечал ей самыми нелепыми и неуклюжими комплиментами; однажды я даже хватил через край, сравнив ее с ангелом, возмущающим воду в целебном источнике. Я не решился бы на подобное сравнение, не будь оно подсказано мне текстом проповеди, которую мы оба слушали в прошлое воскресенье, и не торопись я так с ответом.
Наконец она задала вопрос, которого я все время ожидал: она спросила, как надо писать мое имя. "Сударыня, - ответил я, повернувшись на каблуках, я пишу его через мягкий знак". И с этим я покинул ее дом, дивясь про себя легкомыслию горожан, которые сегодня заводят друзей, а назавтра забывают их, и твердо решив обратиться к иным кругам в поисках спутницы жизни для уважающего Вас
Уильяма Любомудра.
Вы знаете мое настоящее имя, мистер Зритель, и знаете, что никакого мягкого знака в нем нет и не может быть. Но если леди, которую я здесь назвал Сахариссой, покажется удивительным, что я не появляюсь более за ее чайным столом, пусть изложенное выше послужит ей объяснением прошлого и _мягким знаком_ предостережения на будущее".
Автору настоящих записок следует теперь объяснить смысл этой притчи. В лице Иокасты выведена была не кто иная, как Беатриса Эсмонд, фрейлина ее величества. Она сама рассказывала мистеру Эсмонду о джентльмене, которого она повстречала где-то на водах и чье имя тут же позабыла, и о том, как этот джентльмен на искусно поставленный ему вопрос отвечал именно так, как это сделал Уильям Любомудр в нашей притче, с тою лишь разницей, что ответ был дан без всякой задней мысли и никаких каверзных намерений за ним не крылось; все мы немало смеялись тогда над неудачею госпожи Беатрисы-Иокасты, ухищрения которой так ни к чему и не привели.
Что же до Уильяма Любомудра, то под ним подразумевался ее и ваш покорный слуга, автор этих записок и самой притчи, которую мы отпечатали в типографии мистера Стиля на бумаге, предназначенной для "Зрителя", в точности тем же форматом и шрифтом, как обычно печаталось это знаменитое издание, и положили в час завтрака на стол вместо настоящего номера газеты. Госпожа Иокаста, наделенная живым и острым умом, куска не могла проглотить утром без "Зрителя"; и из этого подложного номера ей предстояло узнать, что сама она - бездушная кокетка, а Уильям Любомудр - джентльмен, исполненный благородства и твердости, который видит все ее недостатки и решил порвать свои цепи раз и навсегда.
Ибо, хоть и немало уже рассказано об этой любви, - достаточно, во всяком случае, для того, чтобы внуки автора воочию убедились, каким влюбленным дурнем был тот самый их дед, который желает выказать себя перед ними весьма мудрым старым джентльменом, - все же это лишь незначительная часть всей истории, и, будь ей уделено в записках Эсмонда столько же места, сколько она занимала в его жизни, ее хватило бы на то, чтобы уморить с тоски три поколения потомков обоего пола, и она составила бы такую хронику безумств и бредней, восторгов и страданий, какой ни один здравомыслящий человек не пожелал бы после себя оставить.
Истина же в том, что, как ни поступала с ним Беатриса, высмеивала его или поощряла, улыбалась ему или обдавала его холодом, а улыбки расточала другому; сколько ни наблюдал он суетную и тщеславную натуру ее; как ясно ни видел все растущую черствость и легкомыслие, которое воспитала в ней придворная жизнь и постоянная смена поклонников, то являвшихся, то исчезавших, - ничто не помогало. Эсмонд не мог заставить себя позабыть ее, думал о ней всюду, где бы он ни был, на родине или в чужом краю, и если ему попадалась на глаза "Газета", в которой упомянуто было его имя, если пушечное ядро пролетало стороной или другая опасность миновала его на поле боя, - первой мыслью его было: "А что она скажет на это? Польстит ли ей это отличие, тронет ли весть о пережитом испытании настолько, чтобы расположить ее сердце ко мне?" Он так же не властен был нарушить это пламенное постоянство, как изменить цвет своих глаз, - и то и другое было дано ему природою; он знал каждый из недостатков госпожи Беатрисы лучше, нежели самый взыскательный судья, и отлично понимал, сколь неразумна любовь к подобной женщине, обладание которой могло дать ему счастье самое большее на одну неделю; но были у этой Цирцеи чары, от которых бедняга не в силах был освободиться и долго, дольше, чем Улисс (такой же немолодой офицер, много странствовавший по свету и проделавший не один иноземный поход), испытывал на себе властную и коварную силу ее уловок. Он рад был уйти от неверной прелестницы, по примеру Уильяма Любомудра из сочиненной им притчи, но это было невозможно, как невозможно вытравить из памяти воспоминание о вчерашнем дне. Стоило ей поднять пальчик, и он из любой дали прибежал бы обратно; стоило сказать: такому-то поклоннику я дала отставку, и несчастный, одержимый своею любовью, тотчас же принялся бы рыскать вокруг ее дома в надежде попасть в ряды признанных искателей хотя бы на одну лишь неделю. Если он безумством своим походил на Улисса, то в ней было то общее с Пенелопою, что ее постоянно осаждала толпа женихов и изо дня в день, из вечера в вечер она распускала и вновь плела сеть кокетливых ухищрений и уловок, с помощью которых привыкла завлекать и удерживать их.
