Объяснение данному явлению мы можем найти в последствиях советского аграрного проекта – коллективизации. Она ставила перед собой задачу ликвидации крестьянства как слоя носителей мелкобуржуазных собственнических ценностей. Насильственные методы коллективизации, жесткое планирование производственной деятельности, отсутствие у крестьян материальной заинтересованности в трудовой деятельности в результате лишения их результатов собственного труда привели к трансформации ценностных ориентиров крестьянской культуры. Сельские жители – колхозники – перестали воспринимать землю как источник дохода и существования, а сам физически тяжелый крестьянский труд перестал быть стержневой ценностью для сельского социума. Крестьянство забыло свое единое прошлое «во имя светлого будущего»[2]. Как отмечает И.Е. Кознова, именно ХХ в. обогатил крестьянина «огромным отрицательным опытом, деформировавшим его психику», что выразилось в утрате традиций, переоценке социальных ролей и жизненных практик [3].
Крушение советской государственности и официальной идеологии позволило исторической науке открыть новые горизонты познания, объективное рассмотрение которых ранее было невозможно. История советского крестьянства относится именно к данной проблеме.
Актуальность темы исследования также обусловлена возросшим интересом отечественной науки к истории обыденной жизни рядового, «маленького» человека. Обращение к опыту повседневной крестьянской жизни позволяет реконструировать жизнь одной из многочисленных социальных групп советского общества. Достижение данной цели возможно лишь при использовании междисциплинарного подхода, активном привлечении знаний из различных областей гуманитарных наук. Н.Л. Пушкарева справедливо заметила, что только комплексный подход к исследованию феномена повседневности способен привести к формированию нового исторического знания, что особенно актуально в условиях современного методологического кризиса социально-гуманитарного познания[4]. Происходит разочарование в глобальных историко-теоретических построениях, не способных достаточно четко и объективно удовлетворить заказы и запросы времени. Культурная картина постмодерна проявляется в распаде цельного образа на фрагменты, характеризуется отсутствием единого представления об историческом прогрессе и его последствиях. Как отмечает Е.Н. Стрекалова, «с критикой прежде накопленного знания появляются попытки новой интерпретации исторической реальности, в частности, с позиции местной, локальной истории» [5].
В современных российских условиях размывания основ традиционной сельской культуры, утраты сельского образа жизни изучение истории крестьянской повседневности приобретает особую актуальность.
Память – это особый феномен человеческого существования, она призвана сохранять значимость тех или иных событий и явлений в жизни индивида. Но памятью обладает не только человек, она является важнейшей характеристикой социума, находит свое выражение в его культуре.
Культура как форма памяти, или культурная память, является тем механизмом, который формирует единство коллектива, определяет доминанты настоящего, придает значимость происходящим событиям и формирует гражданскую коллективную идентичность. Процесс формирования и функционирования социальной памяти – сложное явление и во многом зависит от идеологических установок действующего политического режима[6]. Таким образом, социальная память, как явление не только социокультурное, но и политическое, проявляется на нескольких уровнях: официальном – через конструирование официальной исторической наукой базовых ценностей гражданской идентичности и «стихийном» («народном»), что находит выражение в сохранении в коллективной памяти образов и оценок минувших событий, отличных от официальной точки зрения.
Необходимо отметить, что социальная память не есть сумма памяти индивидов, составляющих данное общество. Она представляет собой особый «механизм сохранения и передачи информации во времени и пространстве»[7] и формирует историческое сознание индивидов. Историческое сознание в различные эпохи представляет собой «определенную систему взаимодействия “практических” и “теоретических” форм социальной памяти, народных преданий, мифологических представлений и научных данных…»[8] В этой памяти отражается совокупность идей, взглядов, представлений, чувств, оценок и восприятий многообразия исторических событий как обществом в целом, так и различными социально-демографическими группами и этносоциальными объединениями[9]. Это обстоятельство приводит к тому, что различные культурные группы по-разному осмысливают прошлое[10].
Фиксация значимых явлений и событий прошлого осуществляется посредством культурной памяти, но в ней прошлое приобретает символические формы, а личные воспоминания участников событий становятся лишь дополнением картины минувшего, являясь его иллюстрацией[11].
Историческое сознание и социальная память в переломные моменты общественно-политического развития подвергаются культурной трансформации и эрозии. Войны и революции, социальные потрясения и экономические кризисы приводят к переоценке прошлого и пересмотру культурных программ и вектора развития. Так, М. Хальбвакс утверждал, что «припоминание» и «забвение» тех или иных исторических событий является проявлением изменения рамочных конструкций, определяющих память о прошлом. Данные конструкции видоизменяются и трансформируются в зависимости от движения социальной жизни[12].
Память не только фиксирует знание о прошлом, но и дает возможность осознать и определить его место в истории. Коллективная память, как и индивидуальная, стремится вытеснить из сознания наиболее болезненные переживания и воспоминания о трагических событиях и явлениях. Судьба российского крестьянства – это одна из болезненных тем новейшей истории. Память о крестьянстве является частью исторического сознания российского общества. Внимание исследователей и правозащитников в основном нацелено на период коллективизации и массовых политических репрессий, но советское крестьянство страдало от всесилия советской бюрократии и в послевоенное время. Задача современной исторической науки – сохранить знание о нелегкой судьбе советского крестьянства.
В нашем исследовании повседневная жизнь позднесталинской колхозной деревни рассматривается на примере колхозного крестьянства Куйбышевской и Ульяновской областей. Выбор этих административно-территориальных субъектов определен тем, что внутри одного Поволжского региона выделяются территории с различными темпами индустриального развития. Куйбышевская область являлась наиболее передовой в индустриальном плане, а Ульяновская область оставалась типичным аграрным регионом с высоким удельным весом сельского населения в социальной структуре. До войны большая часть территории Ульяновской области входила в состав Куйбышевской, а процесс коллективизации, руководство развитием системы колхозно-совхозного хозяйства контролировались областными властями из г. Куйбышева. Лишь в 1943 г. была создана самостоятельная Ульяновская область – за счет нескольких районов Куйбышевской и Пензенской областей. В Ульяновской области, как и в Куйбышевской, отмечалось постоянное снижение доли сельского населения.
Рассматриваемые области в военное время являлись тыловыми, активные боевые действия на данных территориях не проходили. Безвозвратные потери сельского населения в годы Великой Отечественной войны из призывников Куйбышевской области составили 121 029 чел.[13], Ульяновской – 110 736 чел.[14] Это послужило существенным фактором деформации половозрастной и демографической структуры сельского населения.
