Будущее конструируется из элементов личного или социально усвоенного опыта. Человек как элемент социума – это одновременно субъект и объект формирования социальной памяти, которая является хранителем социального прошлого. Сконструированное на основании прошлого представление о будущем определяет модусы поведения человека. Социальная память, как и природная, обладает способностью избирательно забывать некоторые факты прошлого. Потребности настоящего влияют на выбор элементов пережитого опыта, определяя образ социального прошлого. Прошлое, настоящее и будущее оказываются взаимосвязаны[5].
Если изучение будущего, которое будет реализовано, задача футурологов, то изучение идей футурологов зачастую происходит постфактум. В качестве альтернативы, необходимой для разграничения смысловых полей, можно ввести термин «футурография», который будет обозначать исследования, связанные с изучением образов будущего, в отличие от «футурологии», которая изучает будущее в его становлении.
Вторая проблема связана с особенностями изучения как всей советской истории в целом, так и хрущевского периода в частности. Часто к периоду рубежа 1950-1960-х гг., с легкой руки И. Эренбурга, применяют термин «оттепель». Недостаток этого публицистического определения заключается не только в том, что его очень сложно дифференцировать, например указать даты начала и конца, но прежде всего в самой сути понятия. Как правило, «оттепель» связывают с ослаблением тоталитарного режима в СССР после смерти И. В. Сталина: появилось больше свободы, расширились горизонты общественной жизни и т. д., то есть после «сталинских заморозков» наступила, пусть и кратковременная, но «хрущевская оттепель». Поскольку доклад Н. С. Хрущева о «культе личности» на XX съезде КПСС и последующая десталинизация являются одной из главных тем при изучении деятельности Никиты Сергеевича на посту первого секретаря, можно сказать, что как за Гамлетом видна тень его отца, так и в современной историографии за спиной Хрущева постоянно стоит тень «отца народов».
В изучении истории СССР существует огромный перекос в сторону сталинизма. Оценивая чрезмерное увлечение Сталиным многих историков-тоталитаристов, М. Левин пишет: «”Пересталинизация” советской истории, расширение ее в прошлое и будущее является общей практикой»[6]. Очевидно, это связано с историей становления изучения Советского Союза. В СССР история КПСС, ставшая фактическим аналогом отечественной истории после 1917 г., была переплетена с идеологией, и работы историков сейчас, в большинстве своем, рассматриваются только как источник фактографического материала, который нуждается в очистке от идеолого-теоретических напластований. Современный российский историк, занимающийся советским периодом, как витязь на распутье, выбирает один из путей: 1) уйти в голые факты и отказаться от излишнего философствования, приняв своеобразный вариант неопозитивизма;2) рассматривать историю как политический инструмент и стать или апологетом или критиком советской системы, подгоняя факты под нужную схему; 3) приобщиться к зарубежной традиции советологии с ее подходами и темами. На Западе, прежде всего в англо-саксонских странах, советология обязана своим рождением «холодной войне». Необходимость изучить своего противника вызвала рост количества исследований и оформление теоретических подходов. Тоталитаристы и ревизионисты главным объектом своего внимания считают СССР времен И. В. Сталина, поскольку, по их мнению, именно тогда складывались основы советской системы[7]. Такой подход находит свое негативное отражение и в современных работах, как отечественных, так и зарубежных, где сталинской эпохе зачастую отводится места больше, чем остальным периодам вместе взятым, тем самым фактически ставится знак равенства между историей СССР и сталинизмом. Сталину и его времени посвящено значительное количество книг, при этом крупных исследований по периоду после 1950-х гг. появляется крайне мало. Существующие же работы, в основном, находятся в русле политической или экономической истории и не реализуют широкий спектр современной методологии. По словам Н. Митрохина, огромные лакуны в изучении данного периода скрыты за точкой зрения «шестидесятников»[8].
Думается, рубеж 1950-1960-х гг. следует рассматривать как самостоятельный исторический период, не забывая, конечно, о его генезисе. Неслучайно Л. Парфенов свой проект «Намедни: Наша эра» начинает с 1961 г., тем самым отмечая своеобразный рубеж в истории СССР. Помимо первого полета человека в космос, денежной реформы, выноса тела И. В. Сталина из Мавзолея, это и год принятия новой Программы партии. III Программа КПСС интересна не только сама по себе (хотя существует необходимость заново открывать историю КПСС как отдельную исследовательскую тему), но и как центр притяжения различных идей эпохи. Это определяет структуру данной книги, которая предполагалась как система смысловых кругов вокруг одного документа, представляющего собой законченный текст.
Первый круг – официальные представления о будущем на рубеже 1950-1960-х гг. Как официальный документ III Программа КПСС хорошо изучена, историю ее создания в своих работах затрагивали Н. А. Барсуков[9], Ф. М. Бурлацкий[10], Е. Гапова[11], Т. Ю. Луцина[12], У. Таубман[13], А. Титов[14], С. Н. Хрущев[15] и др. В основном авторы сосредоточивали внимание на ходе разработки и принятия документа, на участии Н. С. Хрущева в процессе редактирования Программы и анализе ее основных положений.
Второй круг составляют идеи, а точнее их репрезентации, связанные с III Программой КПСС, но выходящие за ее непосредственные границы. Широкий круг текстов, которые затрагиваются во второй главе, обусловлен стремлением не замыкаться в рамках традиционной источниковой базы и избежать перекосов при составлении списка источников. К сожалению, среди историков чрезвычайно распространен «архивный фетишизм», когда архивные материалы рассматриваются чуть ли не как единственный тип источников. Часто работа оценивается по количеству фондов и дел, использованных в ней (особенно это касается диссертаций). Архивы обладают огромным потенциалом и вряд ли серьезное исследование возможно без использования информации, добытой из пыльных архивных папок. Однако необходимо осознавать, что архивные данные не являются «философским камнем» истории, превращающим любое сочинение в золото.
Противоположный подход к источниковой базе можно вывести из практики славистики, когда литературные произведения рассматриваются как энциклопедия русской / советской жизни. Обладая обширной «книжной полкой», можно, удачно подбирая цитаты, написать работу практически по любой теме, не вставая с домашнего кресла. С развитием интернет-технологий это становится еще проще, поскольку, просмотрев многочисленные форумы и интернет-дневники, в текст можно добавить и реакцию зрителей / читателей. Стараясь не впадать в обе крайности, я стремился различные типы источников дополнить друг другом. Широкий контекст позволяет точнее уловить «дух времени», представить более объемную картину происходившего.
Необходимо обратить внимание на крайне важный для данной книги термин – «медиатор»[16]. Идея обратной связи власти и населения не нова, но и в современных работах часто можно встретить подход, согласно которому население предстает пассивным реципиентом властных инициатив. Несмотря на всю специфику советской системы, элементы публичности в ней присутствовали[17], а следовательно, существовала необходимость не просто переводить официальный дискурс на общедоступный язык, но и создавать каналы для ответной реакции. Такие каналы были не только явными, в форме отчетов партийных организаций или сводок правоохранительных органов, но и «скрытыми».
